Борис Акунин - Как написать Хороший текст. Главные лекции [litres]

Если бы мы решили продолжить историю с зонтиком, мы могли бы сказать о том, что зонтик еще как минимум дважды становился символом нового в обществе. Первый раз – в 1964 году, когда фильм «Шербургские зонтики» получил Золотую пальмовую ветвь и когда появился знаменитый рекламный слоган «Пусть вселенная подождет». Зонтик стал символом отгороженности двоих от всего мира, символом нескромного поцелуя, а также символом самой известной марки презервативов. А второй раз – в 2010 году, когда количество отправленных сообщений и выходов в интернет с телефонов впервые превысило количество звонков, то есть телефоны в сущности превратились в средство печатной связи. Именно в этот год появился так называемый японский зонтик, который надевается на голову как обруч, чтобы оставить руки свободными для общения.

Или, допустим, если бы мне пришлось писать физиологию постели, то я, с присущей мне тяжеловесностью, размышляла бы следующим образом: значит, постель – это что такое? Это место любви, рождения, болезни и смерти. Какие из этих символических значений абсолютно ушли в небытие? Очевидно, что местом рождения постель перестала быть достаточно давно. Современной женщине если и приходит в голову рожать дома, то происходит это в ванной комнате. Что касается домашней постели как части представления об идеальной смерти, то ее заменила собой больничная койка. Причем не простая, а напоминающая систему управления космическим кораблем, чтобы умирающий до последнего вздоха сражался за свою жизнь. Смерть в бою со смертью – вот идеал современной смерти. Я писала бы именно об этом, но это я. А, к примеру, Дмитрий Макаров – один из учеников нашей Школы – написал про особые отношения современного человека с его постелью. Герой Макарова не хочет кого-то на этой кровати, он хочет саму кровать . Это довольно проработанная в социально-антропологических исследованиях тема об истощении чувственности в межличностных отношениях и перетекании её в отношения с предметным миром, где вещь сама по себе является символом удовольствия. В частности, об этом писал Ролан Барт – об изменении концепции желанного, об изменении самого объекта желания. Не женщина, надевающая драгоценности, чтобы блистать, а женщина, которая раздевается, чтобы быть фоном для рекламного блеска украшений.

Но вернемся к Франции времен июльской монархии, к роскошной колыбели физиологического очерка. Началось все несколько раньше: чрезвычайная популярность нравоописательных текстов связана с творчеством двух знаменитых французов. Один из них – Себастьян Мерсье, который в 12 томах «Картинок Парижа» написал более 1000 очерков-набросков о нравах и жизни французской столицы 1880 года. Второй – его друг, выходец из крестьянской семьи, Ретиф де ла Бретонн – он же «голос большинства», – описавший страну с точки зрения трудящихся. Когда де ла Бретонн после покупки типографии разорился, он написал автобиографический роман под названием «Господин Никола, или Разоблаченное человеческое сердце», насчитывавший 16 томов.

Кроме того, широко издавались сборники натуральных очерков: «Париж, или Книга ста и одного автора»; сборник «Это Париж»; книга «Дьяволы Парижа», посвященная изображению социальных типов; девятитомники «Французы в их собственном изображении» («Les français peints par eux-mêmes», 1839–1842, 8 tt.; «Le livre des cent etun», 1831–1834, 15 tt., éd. Lavocat; «Paris au XIX siècle», 1899; «Le diable a Paris», 1845, 3 tt.). В издании этих сборников принимали участие Бальзак, Жюль Жанен, Жорж Санд, Поль де Кок и другие популярные писатели того времени.

Я могу и дальше сыпать именами, благо – они напечатаны, и напрягать память мне не приходится, но вы и без того поняли, что огромное количество литераторов в течение восемнадцати лет издавали многотомники своих наблюдений о жизни французских сословий. Все это привело к тому, что французское общество «проработало» само себя; изучило себя. Я думаю, что если бы хоть половина подобной работы была проведена в России, это было бы чрезвычайно полезно. Если бы сегодня кому-то из нас захотелось бы возродить традицию социального очерка, мы могли бы попробовать составить недурной сборник. Получилось же это у Некрасова с Белинским. И тут мы переходим непосредственно к русскому физиологическому очерку.

Может показаться, что все началось с Некрасова и Белинского, которые в 1845 году издали первый том «Физиологии Петербурга». В предисловии к нему упоминается, что «этот опыт тем труднее для нас, что до сих пор не было на русском языке ни одной попытки в этом роде». В том же предисловии Белинский говорит о необходимости прихода в литературу обыкновенных талантов, которые «необходимы для богатства литературы. Чем больше их, тем лучше для литературы, но их-то, повторяем, у нас всего меньше, и оттого-то публике нечего читать». Нельзя сказать, что это совсем уж пустые слова. Я предполагаю, что публике действительно нечего было читать, учитывая тот факт, что в 1825 году в России было издано всего 312 книг, из которых 119 – это переводы. Но в то же время Белинский со всей уверенностью берется утверждать, что до его «Физиологии Петербурга» никто более не занимался этой работой, в то время как это абсолютнейшая неправда. И вы в этом убедитесь, когда я расскажу вам о моих самых любимых физиологических очеркистах – князе Одоевском, Фаддее Булгарине и др. Булгарин со своими очерками «Лицевая сторона, или Изнанка рода человеческого» опередил альманах Некрасова и Белинского всего на три года.

А вот первые русские назидательно-правописательные этнографические очерки, предвосхитившие физиологические, были написаны еще в первой половине XIX в. К. Н. Батюшковым: «Прогулка по Москве» (1811–1812 гг.), В. Ф. Одоевским: «Сборы на бал», «Женские слезы», «Невеста» (1820-е гг.), Н. А. Полевым: «Новый живописец общества и литературы» (1832).

Почему князь Одоевский представляется мне чрезвычайно интересным физиологическим очеркистом? Во-первых, потому, что он совершенно выдающийся футуролог, предугадавший добрую половину всего того, что происходит сегодня. А во-вторых, князь Одоевский был увлечен одной из самых излюбленных идей всех социальных очеркистов под названием «Дом в разрезе». «Дом в разрезе» – это некий абстрактный или реальный дом, с которого журналист как будто бы снимает переднюю стенку, получая кукольный домик, за жизнью которого можно наблюдать и устройство которого можно использовать для описания общества: чердак – это богемный художник, бельэтаж – это буржуазная семья, первый этаж – это маленький магазин или булочная, и, наконец, подвал – понятно кто – угнетенный рабочий класс. В 1833 году он писал, например А. С. Пушкину, о задуманном Гоголем альманахе «Тройчатка», для которого сам Одоевский берется описать гостиную, а Гоголь хочет описать чердак, тогда почему бы ему, Пушкину, не описать… погреб?! Вот и получится «разрез дома в три этажа»! В любом случае весь цикл его светских повестей, особенно «Княжна Зизи» и «Княжна Мими», могут считаться своего рода нравоучительные очерками, очерками нравов. «Княжна Мими» – одно, может быть, из самых интересных произведений русской литературы, которое мы имеем возможность относить к предтечам физиологических очерков.