Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Ничто не указывало на то, что Владимир Николаевич Войнович сделается диссидентом. Он начинал как поэт. Точнее будет сказать, что начинал он как разнорабочий, потому что за долгие годы своей долитературной биографии, а он начал печататься сравнительно поздно – в тридцать лет, он успел испробовать многое: как тогда было принято, три года служил в армии, естественно, успел поработать и строителем, и водителем, а в литературу пришёл через широко известное тогда объединение «Вертикаль», которым руководил Левин, куда захаживал Окуджава, – там Войнович дебютировал стихами. Начинал он не просто как поэт, а как поэт-песенник. Знаменитая песня «Четырнадцать минут до старта» – это Войнович, и это очень нравилось Хрущёву. Он дебютировал как прозаик в «Новом мире» повестью «Мы здесь живём», Твардовский его выделил. И самое невероятное, вот этому не верит никто, и я не поверил, когда он мне рассказал, когда он в 1969 году закончил первую часть «Чонкина», он решил напечатать её в «Новом мире» у Твардовского. На искренний вопрос, верил ли он в то, что такая публикация возможна, он сказал: «Нет, я подал туда книгу исключительно чтобы у меня было оправдание: когда её напечатают на Западе, я скажу: а вот я честно пытался у нас, но мне не дали». Между тем, наверное, какой-то ничтожный шанс, что она проскочит, по меркам «оттепели», году ещё в 1965-м, может быть, был, но ужас в том, что как раз в 1965 году Войнович начал её писать. Придумана вещь была в 1957 году, закончена ровно пятьдесят лет спустя – на всю трилогию ушло полвека.

Чонкин – реальное лицо, маленький солдатик, весь какой-то обвислый, кривоногий, очень неловкий, которого Войнович увидел во время собственной службы. За это время Чонкин, с его неуклюжей фамилией, с его внешностью, с его удивительной способностью договариваться с лошадьми и полным неумением ладить с людьми, стал советским Швейком. Но здесь я хотел бы, конечно, предостеречь читателя от слишком лёгкого отождествления. Конечно, он никакой не Швейк, потому что Швейк – это массовый человек Европы. Он идиот, он филистер, он довольно самодовольный тип. В нём есть какая-то милота и хитроватость, но в целом он туп, как дуб. В Швейке видеть какие-то духовные начала совершенно смешно, и Швейк – это карикатура на европейского мещанина, попавшего на войну. Знаменитое отождествление Швейка с Гашеком не имеет никаких под собой оснований, Гашек – человек, невзирая на всю свою одутловатость, тонкий, остроумный, язвительный, человек высокой европейской культуры. Швейк – дубина. Чонкин – не дубина, вот в чём всё дело. Чонкин – это по-своему трогательный сельский житель, любящий, всё умеющий. Чонкин – это такой естественный человек, пришедший почти из XVIII века. У Войновича, как у очень многих людей советской эпохи, было довольно наивное убеждение, что если русского человека оставить в покое, то есть поместить его в правильные условия, он способен выдавать великие результаты, но его всё время шпыняют, и поэтому он постоянно забит.Кстати, как ни странно, кем становится Чонкин в финале? Он после войны попадает в Штаты и там становится преуспевающим фермером. Приезжает домой раз в год, привозит лекарства Нюре, живёт с ней месяц и уезжает обратно. То есть он, когда оказался в Штатах, всю свою вислогубость, прибитость потерял и стал абсолютно преуспевающим членом общества. Тогда существовало глубоко советское убеждение, что если от нашего человека отстать, он способен на чудеса. Как показал опыт, если от нашего человека отстать с этой советской муштрой, он как раз склонен довольно быстро откатиться назад, а иногда и просто оскотиниться. Получилось, что советская власть со всеми её зверствами была не так уж однозначно убога, и, может быть, она требовала от людей какой-никакой модернизации. Но роман Войновича относится к той эпохе, когда советская власть вырождалась и считалась главной помехой на пути нормы, потому что всё нормальное она отрицала: нормальную любовь, нормальное трудолюбие, нормального Чонкина, который в конце концов просто хочет работать и любить свою Нюру, чтобы никто не мешал ему. Вот такая немножечко идеалистическая концепция лежит в основе этого романа.

По жанру своему, как правильно определил его Войнович, это роман-анекдот . Синявский писал, что анекдот и блатная песня – два главных вклада советской власти в историю и культуру.Действительно, других новых жанров мы не изобрели. Анекдот – это не просто побасенка и не просто хохма. Анекдот просовывает свой нож в щель между реальностью и дурацким лакировочным её изображением. В анекдоте всегда есть довольно серьёзный, а иногда и просто научный посыл. И «Чонкин» – это как раз анекдот о том, как из войны делают героический миф. Война в изображении Войновича, простите за невольный каламбур, – подчеркнуто глупа и негероична, и это первый потрясающий революционный вклад Войновича в литературу.Уже тогда, в 1975 году, я хорошо это помню, был первый по-настоящему громкий юбилей Победы, в 1965-м это отмечалось гораздо менее помпезно. Тридцатилетие Победы – это уже брежневская мифологизация: уже выходят фильмы, книги, спектакли, все рапортуют, уже Победа абсолютно залакирована, уже сказать какую-то правду о войне очень трудно. И правда в книгах тогда уже пробивается к читателю с величайшим трудом. А то, что пишет о войне Войнович, как-то подчёркнуто унизительно: во-первых, дикий бардак; во-вторых, постоянно мешающие всем, мешающие воевать идеологи, политруки, чекисты – получилось, что народ выиграл войну вопреки всему; в-третьих, Сталин и Гитлер идиоты, и оба они выведены в романе абсолютно безнадёжными кретинами: никакого стратегического мышления, только трусость, завышенные представления о себе и полное непонимание того, как устроен мир. Ну и конечно, эта книга проникнута невероятной ненавистью к чекистам. Такое мы встречаем редко. Когда капитан Миляга, думая, что он попал в плен к немцам, а на самом деле он находится у своих, начинает кричать, что он происходит из «русише гестапо», – это гораздо более отважно, чем весь Гроссман, у которого осторожно была высказана мысль, по-моему, кстати, неверная, о родстве советского и германского режимов. Внешнее родство было, но внутренне они очень различны. А вот Войнович не боится вслух сказать, что НКВД – это «русише гестапо», место, где цель – убить как можно больше русских. Когда, желая понравиться немцам, капитан Миляга начинает кричать «Да здравствует Гитлер!», вот это, пожалуй, самая откровенная и самая, если угодно, пронзительная сцена романа.

В романе очень много сатиры, направленной на советскую глупость. Там есть селекционер-мичуринец, доносчик, который на всех стучит и выводит гибрид картошки с помидорами, который называется «ПУКС», путь к социализму; есть конь, который в соответствии с советскими, с лысенковскими принципами превращается в человека, то есть обретает речь и разум и после этого не хочет работать в колхозе. Когда этого коня находят убитым, у него под копытом записка «Считайте меня коммунистом». То есть издевательств над всем советским там необычайно много. Но есть в этом романе и удивительно человечная, совсем не сатирическая линия – линия Чонкина и Нюры. Попробуем представить себе влюблённого Швейка – это совершенно невозможно. А Чонкин – это человек, для которого любить и работать так же естественно, как дышать. Работающий Швейк – это тоже немыслимо, Швейк сидит в пивняке. А Чонкину нравится работать, он находит в этом счастье. Как он попал в эту деревню? Накануне войны у лётчика сломался маслопровод, он рухнул прямо в огород к Нюре, и охранять этот самолёт, пока его не починят, направлен Чонкин. Ровно в это время начинается война. Чонкин охраняет самолёт, спит с Нюрой, починяет её забор, помогает ей в колхозной работе – в общем, у них практически идеальные отношения. А дальше про Чонкина просто забыли. Забыли потому, что в Советской Армии, это для Войновича очень важно, наблюдаются две тенденции. С одной стороны, всё безумно заорганизованно, и все страшно боятся, рапортуют, учитывают, переучитывают, в общем, делают всё вместо реальной войны, вместо реальной боевой подготовки. А с другой стороны, живой человек в этой армии настолько всем безразличен, что стоит Чонкину выпасть из реестров, и все забывают про него, не знают даже, собственно, кто он такой.В результате пишут донос про Чонкина и его бабу, когда донос проходит по инстанциям, он видоизменяется, и там уже слышат, что у Чонкина банда, они затерроризировали всю деревню. Арестовывать эту банду идёт капитан Миляга, а Чонкин, думая, что на него идут враги, простреливает одному из чекистов ягодицу и всех их берёт в плен. В общем, возникает идиотский бардак вокруг этой фигуры. А дальше пошёл слух о том, что у Чонкина в родной его деревне, там же подняли всю документацию на него, была кличка Князь, потому что он родился после того, как у его родителей квартировал князь Голицын. Возникает идея, что Чонкина заслали белоэмигранты. Поскольку советская власть из всего норовила сляпать политическое дело, вокруг Чонкина начинает нарастать дикая мифология, он становится опасным диверсантом. В общем, весь этот бред (а когда читаешь, это производит полное впечатление бреда) кажется уже даже не забавным. Но с другой стороны, он настолько типичен и настолько похож, что Войнович, конечно, попал в нерв.