Дмитрий Быков - Время изоляции, 1951–2000 гг.

Роман имел несколько названий: «Возьмите их всех», «Момент истины». В конце концов Богомолов остановился на сравнительно простом, несколько протокольном. И вообще в этой книге подкупает её деловитая, будничная интонация: ни слова о героизме, но зато в ней, собственно говоря, три слоя, и это как раз делает её такой читабельной, сложной и увлекательной. Первый слой – это документы. Документов много, частью они Богомоловым вымышлены, частью стилизованы, частью это документы подлинные, добытые им за время десятилетней пристальнейшей работы в архивах. Второй слой – это повествование от автора, и это повествование тоже подчёркнуто нейтрально и чрезвычайно плотно, насыщенно, абсолютно не имеющее ничего лишнего. Это такая голая проза, скелет прозы. А вот третий – это внутренние монологи героев, и эти внутренние монологи написаны джойсовским методом. Особенно поразительны те двадцать страниц, на которых внутренний монолог Алёхина во время пятиминутного досмотра документов Мищенко. Мищенко – это чрезвычайно опасный, чрезвычайно опытный, заброшенный оттуда предатель, причём давно уже ушедший на запад. Это человек, который готовился в лучших разведшколах ещё до войны, имеет огромный, долгий опыт антисоветской работы. И сейчас его вычислить крайне трудно, он владеет русским с интонациями классического крестьянина. У него и особых примет-то нет! Единственная особая примета Мищенко – это следы от двух фурункулов на пояснице, и поэтому всё время Алёхин про себя повторяет: « В баню бы с ним сейчас… поясницу посмотреть…» Но ни в какую баню он, конечно, с ним сейчас пойти не может, потому что он увидел его в лесу, он его досматривает и надо либо отпустить группу, если это случайные люди, либо уничтожить её, либо – это оптимальный вариант – взять и допросить, а Мищенко не из тех, кто раскалывается. И вот он допрашивает его, а сам думает тоже в три слоя. Постоянно в его сознании присутствует мысль о четырёхлетней дочери, которая больна. Он узнал, что у неё ревматизм « Ревматизм лижет суставы и кусает сердце » – он ещё до войны где-то вычитал. Он всё время про себя повторяет эту фразу: « лижет суставы и кусает сердце ». Второй слой его сознания – это проверка документов. Точка здесь, знак там, водяные знаки тут – и всё это читателю безумно интересно, потому что он ничего об этом не знает, это огромный сложный мир. И третий слой его мыслей – это постоянное прокачивание, как это называется на сленге разведчиков, внимание к малейшим особенностям поведения, интонациям предполагаемого Мищенко. И когда он всё-таки его раскрывает, Таманцев кричит: « Паша – мозга! Гений! Спустя год… за какой-то десяток минут прокачать Мищенко – невероятно !» Потому что, действительно, он за пять минут сумел понять, что перед ним Мищенко, которого никто никогда не мог раскрыть, да ещё и подать сигнал. И после этого сигнала Блинов, который находился в засаде, начал стрелять из кустов.

Должен сказать, что эти двадцать страниц, которые мы ждём, что начнётся пальба из засады, по скорости перелистывания, я думаю, в советской прозе лидируют. Когда-то Роберт Блох сказал, что не было в его жизни более быстрого чтения, чем роман Стивена Кинга «Светящийся», написанный, кстати, примерно тогда. Думаю, что он просто не читал «В августе 1944-го». Потому что момент этого потока сознания, изложенного в темпе сознания, – это, конечно, абсолютная кульминация книги. Да ещё этот поток прерывается постоянно вставными главами и документами. У нас же тикает время. С одной стороны, у нас бесконечно растянувшееся время Мищенко и Алёхина, которые находятся в поединке, с другой – всё время нас подгоняют, нам всё время говорят: через пять часов, через три часа, через десять минут начнётся общевойсковая операция, отвлекающая огромные силы, по сути, оголяющая фронт. И успеть предотвратить эту операцию можно только одним – срочно по открытой связи передать сообщение «Бабушка приехала». И финальные строчки романа, на которых Таманцев кричит в рацию: «Ба-бушка!.. Бабулька приехала!!!» – это момент такого профессионального торжества, которого, наверно, никогда советская проза и не знала.

Самое главное, что сумел сделать Богомолов, – он сумел показать войну как хитрую опасную тактическую игру блестящих профессионалов. Это не работа мясников, это не крики «За Родину! За Сталина!», это не торжество идеи. Это торжество людей, тонко знающих свою профессию и любящих своё смертельно рискованное дело. Многие (Быков, кстати, тоже) говорили, что Богомолов больше всех сделал для оправдания советской военной полиции – да, наверно. Но дело же в том, что он не оправдывает. Для него нет задачи оправдать, перед ним этот вопрос не стоит. Он пытается понять, что делает человека идеальным солдатом, и находит ответ: профессионализм, всё остальное неважно. И в этом упоении профессионала, описывающего свои профессиональные дела, Богомолову, конечно, нет равных.

Нельзя не сказать несколько слов о его последнем романе, который таким странным образом уцелел. Я знал многих людей, которые были лично с Богомоловым знакомы и отзывались чрезвычайно высоко и о его компетенции, и о его месте в иерархии военных специалистов, в том числе, по-видимому, достаточно приближённых к советским спецслужбам. Богомолов был вообще очень здоровый, по-русски говоря, мужик. Он однажды, возвращаясь из архива с портфелем очень ценных материалов, которые сумел скопировать, подвергся у себя в подъезде нападению каких-то, по одной версии, гопников, по другой версии, не гопников, а людей, которых, видимо, интересовали материалы, которые он нёс. Как бы там ни было, двоих он уложил, двое убежали – и это он был уже глубоким стариком, ему было за семьдесят. Девяностые годы вообще были временем во многих отношениях гопоты, но Владимир Осипович обладал некоторыми боевыми способностями, которые не оставляют сомнения в том, где его готовили. И здесь я тоже о его профессионализме должен отозваться с уважением.

Он никому не показывал роман, напечатал из него две главы (одна называлась «В кригере», вторая – «Алина»), но это примерно 10 % огромной книги. Сам же этот девятисотстраничный роман появился посмертно, последовательно из частей восстановленный вдовой. Должен вам сказать, что это великое чтение. Я, пожалуй, более увлекательного романа после «В августе 1944-го» не читал. Может, там не очень яркое и удачное название – «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?», но мысль романа в нём выражена. Потому что – а что осталось от этой советской жизни, от этой империи, от этого человека? Что осталось вообще?

Гениальность Богомолова, рискну сказать, здесь в том, что если в «В августе 1944-го» он создал сложнейшую трёхслойную языковую ткань, то в последнем романе он пошёл дальше – он смог создать языковую личность.Конечно, это роман не о себе и не от своего лица. Он называл его автобиографией вымышленного лица. И действительно, он сумел дотошно продумать до малейших словечек, оговорок, до малейших привычек образ другого человека. Это очень большая редкость в литературе. И этот повествующий протагонист – это не Богомолов, конечно, потому Богомолов был и умён, и хитёр, и сложен, и сомневающийся; это именно человек, который не сомневался, а в какой-то момент осознал всю бездну, в которой он провёл жизнь. И этот большой, шестичастный, девятьсотстраничный роман – это самая внятная и самая глубокая эпитафия советскому человеку.Там есть поразительные герои, великолепные реплики. Читается он безотрывно. То, что он не стал таким бестселлером, как «В августе 1944-го», объясняется очень просто: время не то. Богомолов перетянул с его публикацией, не желая публиковать его при жизни. Но время этой книги ещё придёт. Придёт время, когда она, может быть, затмит «В августе 1944-го», потому что «В августе» – это просто прекрасный военный детектив, а «Жизнь моя» – это слепленный человек, попытка соревноваться с Богом, создать другого человека и описать через него трагедию поздней советской власти. Поэтому Богомолов остаётся ещё не прочитанным читателем. В порядке утешения можно сказать, что ни в одном российском магазине в ближайшее время вы не найдёте в свободной продаже ни «В августе 1944-го», ни «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?». Купить эти книги сразу после выхода стало невозможно, а это самый большой показатель успеха.