Владимир Алпатов - Языкознание: От Аристотеля до компьютерной лингвистики

Таким образом, возможны два предположения, объясняющие причины сходства, например, индоевропейских языков: дивергенция (разделение) единого праязыка и конвергенция (то есть скрещение) первоначально не обязательно родственных языков (эти предположения абсолютно не исключают друг друга: скрещиваться могут и ранее разошедшиеся языки). «Между тем до сих пор при обсуждении "индоевропейской проблемы" учитывается только предположение чисто дивергентного развития из единого индоевропейского праязыка. Благодаря этому одностороннему подходу всё обсуждение проблемы попало на совершенно ложный путь…. Стали рассуждать о местожительстве, культуре и расе индоевропейского "пранарода", между тем как этот пранарод, может быть, никогда и не существовал». Трубецкой фактически вообще «закрывал» проблемы, связанные с реконструкцией ненаблюдаемых лингвистических объектов прошлого. Если соотношение двух противоположных процессов подвержено множеству случайностей и может быть каким угодно, то нет возможности выработать какой-либо строгий метод.

С этим подходом, однако, не согласны все сколько-нибудь значительные современные компаративисты. Сравнительно-исторический метод, основанный на спорной гипотезе о родословном древе, работал и работает, дал и продолжает давать науке много нового. А построить сколько-нибудь равноценную методику на основе какой-либо иной теории не удалось. Теоретические идеи Бодуэна де Куртенэ были очень разумными, но как на их основе работать с массами языкового материала, осталось неясным. Трубецкой же вообще снимал всю проблему с повестки дня, хотя ряд результатов, полученных компаративистами, слишком впечатляющ.

Наоборот, в ХХ в. традиционная компаративная методика была усовершенствована. Особенно надо отметить крупнейшего российского компаративиста Сергея Анатольевича Старостина (1953–2005), деятельность которого опережала мировой уровень этой дисциплины. Он продолжил и значительно продвинул начатые в середине ХХ в. Владиславом Марковичем Илличем-Свитычем (1934–1966), Ароном Борисовичем Долгопольским (1929–2012) и Владимиром Антоновичем Дыбо, ныне академиком, исследования дальнего родства языков. В рамках ностратики выявляются связи между индоевропейской семьей и другими семьями: уральской (финно-угорские языки, а также ненецкий и ряд других языков севера Сибири), алтайской (тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские, японский и корейский языки), картвельской (грузинский и другие языки Закавказья) и, возможно, некоторыми другими. Всё это, по мнению упомянутых лингвистов, — часть более обширной ностратической макросемьи. Школа С. А. Старостина выдвигает и обосновывает и другие гипотезы о древнейших родственных связях языков мира. Не все лингвисты принимают эти гипотезы, как и ностратику, но исследования такого рода позволяют углубиться в языковое прошлое вплоть до 8–10 тысяч лет до н.э. И вопрос о прародине индоевропейцев продолжает обсуждаться.

«Родословное древо» — это не краеугольный камень теории, а методическое правило, заведомо идеализирующее реальность. До сих пор лингвисты имеют развитую методику движения в сторону схождения языков, но не могут двигаться в сторону их расхождения. Лингвист на первом этапе должен исходить из презумпции верности данного правила, но бывает, что идеализация оказывается слишком значительной и далее приходится вводить коррективы. Иногда, однако, корректировать требуется столь много, что пока компаративисты по-настоящему не охватили некоторые языки своим методом. Так, по-видимому, обстоит дело с креольскими языками. Показательно, что, например, в сравнительных грамматиках германских языков всегда присутствует английский язык, но игнорируются идиш, африкаанс (язык буров Южной Африки на голландской основе) и тем более ток-писин и другие креольские языки. Попытки же видеть в концепции родословного древа «божью правду» могут приводить к исторически не оправданным решениям, против которых предостерегал Трубецкой.

Вопрос о компаративной теории, адекватной методу, однако, остается открытым, и лишь в последнее время наши ведущие компаративисты начинают им заниматься. Кроме того, существуют специальные процедуры, помогающие увеличить достоверность реконструкций. К их числу относятся вероятностные обоснования тех или иных реконструкций, в которых используют данные типологии. Если в результате реконструкции получается система, не зафиксированная ни в одном реальном языке (вроде упомянутой выше системы с одной гласной фонемой), то вероятность существования такой системы очень мала. Желательно провести реконструкцию так, чтобы ее результаты не противоречили типологическим данным и укладывались с некоторой вероятностью в рамки того, что бывает в языках.

Еще одним вопросом, вызвавшим значительные дискуссии среди компаративистов и теоретиков языка, стал вопрос о понятии закона в историческом языкознании. Ученые второй половины XIX в., заимствовав понятие закона из естественных наук, придавали ему очень большое значение. Видные представители школы младограмматиков Г. Остгоф и К. Бругман писали: «Каждое звуковое изменение, поскольку оно происходит механически, совершается по законам, не знающим исключений, то есть такое изменение происходит во всех словах, где имеется тот или иной звук». Это положение подвергалось критике со стороны многих ученых: чуть ли не из каждого закона, выделявшегося младограмматиками, находились исключения, иногда многочисленные. Из этого, однако, не вытекает, что понятие закона должно быть отброшено. Сейчас оно уже не имеет столь глобального значения, как во времена младограмматиков, но столь же неустранимо из компаративистики, как и представление о родословном древе. Из элемента теории (что было весьма уязвимо для критики) оно превратилось в чисто методическое правило. Как и понятие родословного древа, это — некоторый идеал. Ясно, что законы могут иметь исключения, но компаративист должен исходить из презумпции поиска законов, не знающих исключений. На их основе объясняется максимум фактов, а затем приходится думать, как объяснять то, что никак не подпадает под действие законов. Об этом хорошо сказал еще в 1933 г. Абаев: «Исследование, основанное на рабской вере в непогрешимость звуковых законов, обесценивается наполовину; исследование, вовсе игнорирующее эти законы, не имеет вообще никакой цены». Опять-таки критики понятия звукового закона бывали правы, но, как и в случае с родословным древом, столь же «работающей» альтернативы ему выработать не удалось.

Другая важнейшая проблема, оказывавшая влияние на снижение интереса к исторической лингвистике, была связана с причинами исторических изменений в языках. Лингвисты умели отвечать на вопрос «как», но не на вопрос «почему». Как писал уже упоминавшийся Винокур, вместо истории языка изучалась история звуков, а открытые учеными звуковые законы не раскрывали культурно-историческое содержание языка. Например, известно, что в древнерусском языке был особый звук (фонема), записывавшийся специальной буквой «ять». Удалось установить, что это было закрытое э (звук более узкий, чем э , и более широкий, чем и ). Затем в большинстве великорусских диалектов, включая те, что легли в основу русского литературного языка, этот звук перестал отличаться от звука, записываемого буквой е (что и привело в конечном итоге к отмене ятя). Однако в двух противоположных концах восточнославянской зоны — на Украине и на крайнем севере России (побережье Белого моря) — он совпал с и . Украинская буква i часто пишется в тех словах, где в старой русской орфографии был ять. Это всё было описано еще в науке XIX в., а ход процесса совпадения звуков был детально изучен по памятникам. Однако вставали вопросы. Почему развитие одним путем происходило в центре зоны, а другим — на ее окраинах? Почему звук почти нигде не сохранился в виде отдельной фонемы? Почему он совпал с соседними звуками именно так, а не наоборот? Произошло ли это изменение целиком по внутренним причинам или влияли культурно-исторические факторы, внешние по отношению к языку? На все эти вопросы наука того времени отвечать не умела. Не умеет она отвечать на них и сейчас.