Владимир Алпатов - Языкознание: От Аристотеля до компьютерной лингвистики

Как нередко бывает в истории науки, постановка проблемы, вызвавшей кризис, ведет не к ее решению, а к смене приоритетов. Кризис исторического языкознания привел, как отмечалось выше, к переносу центра внимания на вопрос: «Как устроен язык?», а теоретическое осмысление вопроса: «Как развивается язык?» — отошло на периферию. Историческое языкознание ХХ в., оставшись количественно значительным, продолжало быть по преимуществу «лингвистикой фактов», по выражению А. Сеше. Исключение составляли лишь некоторые ученые, среди которых выделяются Поливанов, Якобсон и французский лингвист Андре Мартине (1908–1999). Все они для объяснения причин языковых изменений должны были выходить за пределы языка как системы правил и обращаться к его функционированию.

Поливанов, развивавший идеи своего учителя Бодуэна де Куртенэ, специально указывал на стремление носителей языка к «экономии трудовой энергии» (по его словам, «основная пружина этого механизма» — «лень человеческая»). Говорящий бессознательно старается упростить произношение сложных звуков и сочетаний звуков, сделать систему более регулярной, освобождаясь от исключений. Каждое новое поколение усваивает уже «изношенный» в звуковом отношении скороговорочный дублет слова и само начинает сокращать («изнашивать») его далее». Однако для экономии имеются пределы: при слишком большой экономии речь становится невнятной и непонятной. Эти идеи развил Якобсон, который видел в языковых изменениях проявление противоречия между потребностями говорящего и слушающего: «Оба участника акта речевой коммуникации подходят к тексту совершенно по-разному». Говорящий старается при построении текста экономить свои усилия и устранять часть существующих в языке различий, но слушающему нужно понять текст на основе этих различий, поэтому для него полезна избыточность, дублирование одного и того же, тогда как экономия затрудняет восприятие. Тем самым потребности говорящего способствуют изменениям, а потребности слушающего предохраняют от слишком сильных изменений в языке.

В книге А. Мартине «Принцип экономии в фонетических изменениях» (1955) на материале фонологии выявляются внутренние причины изменений в языке. Автор писал: «Можно считать, что языковая эволюция вообще определяется постоянным противоречием между присущими человеку возможностями общения и выражения и его стремлением свести к минимуму свою умственную и физическую деятельность. В плане слов и знаков каждый языковой коллектив в каждый момент находит определенное равновесие между потребностями выражения, для удовлетворения которых необходимо все большее число все более специальных и соответственно более редких единиц, и естественной инерцией, направленной на сохранение ограниченного числа более общих и чаще употребляющихся единиц. При этом инерция является постоянным элементом, и мы можем считать, что она не меняется. Напротив, потребности общения и выражения в различные эпохи различны, поэтому характер равновесия с течением времени изменяется. Расширение круга единиц может привести к большей затрате усилий, чем та, которую коллектив считает в данной ситуации оправданной. С другой стороны, будет резко пресечено проявление чрезмерной инерции, наносящей ущерб законным интересам коллектива».

Особенно заметными оказываются изменения, когда значительно меняется состав носителей того или иного языка («социальный субстрат» языка, по выражению Поливанова). Люди, осваивая новый для них язык (или формируя пиджин), бессознательно переносят на него привычки, связанные с их прежним языком. Многие же черты нового языка как слишком сложные не осваиваются. Например, японский язык образовался в результате переселения на Японские острова алтайских племен, смешавшихся, передав свой язык, с аборигенным населением (так называемая культура дзёмон ), говорившим, по-видимому, на одном из австронезийских языков, близком к языкам аборигенов Тайваня. Это население, освоив алтайские грамматику и базовую лексику, не до конца переняло алтайскую фонетику; в результате в фонетике японский язык резко отличается от других языков алтайской семьи.

Однако лингвистика и сейчас может что-то сказать лишь о самых общих закономерностях языковых изменений. Более конкретные случаи чаще всего пока что не поддаются объяснению. Некоторые видные лингвисты вообще отрицали возможность такого объяснения, по крайней мере в рамках языкознания. Польский ученый Ежи Курилович (1895–1978) писал: «Конкретная грамматическая система позволяет увидеть, какие «аналогические» изменения в ней возможны…. Однако лишь социальный фактор… определяет, осуществятся ли эти возможности и если да, то в какой мере…. Поскольку лингвистика вынуждена считаться с этими двумя различными факторами, она никогда не может предвидеть будущих изменений. Наряду с взаимозависимостью и иерархией языковых элементов внутри данной системы лингвистика имеет дело с исторической случайностью». Он приводил пример: более престижные диалекты влияют на менее престижные, а при наличии литературного языка он становится образцом для подражания. Но то, какой диалект престижен и какой диалект ляжет в основу литературного языка, определяется внешними по отношению к языку факторами, которые еще в меньшей степени, чем факторы внутри языка, поддаются строгому объяснению и прогнозированию.

Иной взгляд здесь высказывал Поливанов. Он считал, что лингвист должен быть, помимо всего прочего, «языковым политиком, владеющим (пусть и в ограниченных размерах) прогнозом языкового будущего». Однако пока что прогнозы языкового будущего не имеют строгой научной базы. Чаще всего они бывают построены на предположении о том, что некоторые действовавшие до настоящего времени тенденции будут сохраняться и впредь. Но не всегда так бывает.

Ясно сейчас лишь одно: если описание конкретных изменений, происшедших в прошлом тех или иных языков, основано на структурном анализе тех или иных состояний языка, то причины этих изменений нельзя понять без обращения к вопросам функционирования языка.

Еще одна проблема теории языковых изменений связана с тем, насколько они могут быть сознательными. Выше говорилось о бессознательных изменениях, часто имеющих предпосылки еще в речи маленьких детей, не вполне усвоивших язык взрослых. Были ученые (младограмматики, Ф. де Соссюр), которые считали всякие изменения в языке бессознательными. Как указывал в 1931 г. в полемике с Соссюром советский лингвист Лев Петрович Якубинский (1892–1945), если бы это было так, то всякая языковая политика вообще была бы невозможна. Он же вслед за своим учителем Бодуэном де Куртенэ отмечал случаи, когда язык изменяется или даже формируется сознательно. Уже более столетия существует язык эсперанто, сконструированный в 1887 г. польским врачом Л. Заменгофом; им владеют миллионы людей. Известны разного рода «тайные языки» (воровские, языки торговцев и др.), где специально изменяются слова в целях непонятности для непосвященных. Наконец, доля сознательности (разная в разных ситуациях) всегда присутствует при формировании литературных языков. Например, современный чешский литературный язык создавался в XIX в. как противовес господствовавшему в культурных сферах тогдашней Чехии немецкому языку, его творцы специально старались придумать как можно больше новой культурной лексики на базе исконно славянских корней. Этот литературный язык нередко упрекали в «искусственности», но он хорошо прижился, а после провозглашения в 1918 г. независимости Чехословакии стал общепринятым.