Владимир Алпатов - Языкознание: От Аристотеля до компьютерной лингвистики

Отвергнув подход структурной лингвистики, Хомский расширил рамки лингвистического анализа, но вовсе не беспредельно. Компетенция — более широкое понятие, чем язык по Соссюру, однако это опять-таки множество правил, лежащих в основе речевой деятельности человека. Употребление выводится Хомским за пределы актуальной области внимания лингвиста. Современный американский последователь Хомского Дж. Бейлин предлагает такую аналогию: одни науки занимаются способностью птиц летать, другие — конкретными особенностями их полета (погода, направление и сила ветра и пр.); лингвистика последователей Хомского (генеративная лингвистика) соответствует первым наукам; науки же другого типа опираются на данные генеративной лингвистики.

Такое сужение проблематики и несоответствие постановки проблем и реальной практики у Хомского и его последователей вызывает критические отзывы. Крупнейший отечественный историк лингвистики Владимир Андреевич Звегинцев (1910–1988) писал, что теория Хомского «в конечном счете, сводится всё к тем же описательным процедурам и ставит своей целью дать описание абстрактной структуры лингвистической компетенции — в идее, но не в исполнении взаимодействующей с другими видами психического поведения человека». То есть, испытав влияние Гумбольдта, Хомский опять-таки предложил новый вариант конструирования «мертвого продукта научного анализа», пусть усовершенствованный по сравнению с прежними вариантами. Этот вариант активно разрабатывается в современной американской науке и в меньшей степени в науке других стран (в России последователей Хомского не так много).

Однако после появления теории Хомского (его приверженцы любят говорить о «хомскианской революции») были сняты многие имевшие место ограничения и табу. Наука стала выходить и за более широкие рамки, установленные Хомским. Активно изучаются, например, общественное функционирование языка, коммуникативный аспект языка, проблемы диалога и др.; об этом дальше будет говориться. Лингвистика всё более начинает подступаться к тем проблемам, которые ставили Гумбольдт и автор (или авторы) книги «Марксизм и философия языка». Это, однако, не означает того, что старые проблемы потеряли свое значение или являются псевдопроблемами. Точка зрения Волошинова о том, что надо изучать лишь высказывания, а не слова и предложения, была слишком крайней; кстати, в своих поздних работах 1950-х гг. Бахтин от нее отказался. Проблематика лингвистики разнообразна, и, как уже было сказано, ни одна из лингвистических проблем не исчезает. Однако надо отдавать себе отчет в том, что традиционная, привычная для нас проблематика языкознания, включая и проблематику структурной лингвистики, охватывает весьма ограниченный круг самых простых вопросов.

Задачи любой науки, непосредственно познающей мир (философию и математику оставим в стороне), включая, разумеется, и лингвистику, можно на самом общем уровне разделить на два класса. Это, во-первых, получение и первичное исследование нового фактического материала, во-вторых, обобщения, построение объяснительных теорий. А наука делается людьми, и кому-то, может быть, ближе одна задача, а кому-то другая.

В 1913 г. или 1914 г. в московской частной гимназии Е. А. Репман учитель истории, рассказал ученикам о «двух типах историков, из которых представители одного занимаются подготовкой фактического материала, анализом письменных источников, дешифровкой надписей, папирусов, клинописи и т.д., а другие — обобщениями социологического характера». Двое из его учеников в то время мечтали стать историками. Учитель одному из мальчиков предсказал будущность историка первого типа, другому — второго.

Конечно, два типа бывают и среди лингвистов (дешифровка — скорее лингвистическая задача), а научные обобщения не обязательно имеют социологический характер. В итоге лингвистом стал как раз первый из гимназистов — Пётр Саввич Кузнецов (1899–1968), один из создателей Московской школы фонологов, о которой еще будет идти здесь речь (и автор цитируемых воспоминаний). Он всегда отличался большой эрудицией и энциклопедичностью, любил подробности, но жил во время, когда больше ценилось умение строить теории. И он сумел это сделать.

Тот факт, что одни ученые преуспели (или не преуспели) в обнаружении фактов, а другие — в обобщениях (кто-то сразу и в том, и в другом), разумеется, может иметь разные причины, и склонности человека — лишь одна из них. Они важны, но не всегда могут реализоваться. Ученый может попасть в научную среду, где ценится совсем не то, к чему он склонен, тогда ему придется либо приспосабливаться к приоритетам окружающих, либо идти на конфликты и обрекать себя на одиночество в профессиональной сфере. Наконец, нельзя не учитывать и разный уровень индивидуальных способностей, возможность или невозможность получения должной подготовки и многое другое.

В самой истории мировой науки мы видим постоянную смену приоритетов. Едва ли не в каждой дисциплине чередуются периоды интенсивной работы теоретической мысли и следования устоявшимся канонам, открытия новых фактов и стремления переосмыслить то, что уже известно. И в одни периоды (конечно, при прочих равных условиях) легче работать тому, кто склонен к «подготовке фактического материала», а в другие эпохи ценятся любители обобщать. Как правило, первые выходят на авансцену в спокойные этапы развития уже сложившейся науки, вторые — на самых ранних этапах формирования той или иной дисциплины и в эпохи смены научных парадигм. Играют роль и воздействия извне, и общий «климат эпохи».

Например, немецкая наука первой половины XIX в. была связана с именами Августа и Фридриха Шлегелей, Гумбольдта, Ф. Боппа, Я. Гримма, А. Шлейхера. Все эти ученые выдвигали широкие теории, не подкреплявшиеся или подкреплявшиеся в небольшой степени конкретными примерами. Не только вышеупомянутый Гумбольдт, но и сравнительно–историческое языкознание того времени любило делать обобщения о происхождении языка, прогрессе и регрессе языков и связи языка с культурой. Все это распространялось и на их последователей, в том числе русских. Уже в 1880-е гг. петербургский профессор, теоретик языка и индолог Иван Павлович Минаев (1840–1890), например, из «символического значения» гласных звуков в семитских языках (имеется в виду то, что там корень состоит из согласных, а гласные выражают грамматическое значение) выводил единобожие семитов. Выдвигал он (и не только он) и идеи о связи строя языка и языкового родства с расой, «антропологическими типами», что современная наука полностью отрицает.