Ирма Кудрова - Марина Цветаева: беззаконная комета

Какой мощный родник желаний и воли бьет в этих двадцати строках! Какая сила – яростная, сокрушающая, как бурлящий поток горной реки, срывающийся с уступов! И эта максималистская концовка: все или ничего! Юная Цветаева как бы повторяла вслед за Блоком: «Жить стоит, только предъявляя безмерные требования к жизни: всё или ничего».

Обратим внимание: тема ухода из жизни не однажды возникает в первой поэтической книге Цветаевой. В разделе «Только тени» немало стихов, посвященных людям, рано ушедшим; есть здесь даже стихи о детях-самоубийцах. И тема эта не только останется в цветаевском творчестве надолго, но со временем станет важнейшим лейтмотивом ее поэзии…

Вопрос об истоке этой особенности непрост.

Похоже, что прирожденный душевный максимализм юной поэтессы сомкнулся с атмосферой времени, когда ей довелось сделать свои первые шаги в литературе. Устрашающая волна самоубийств поднялась в России в 1909 году – и не спадала вплоть до 1914 года. «Эпидемия самоубийств» – называлась передовая статья в газете «Голос Москвы» 17 марта 1910 года; «Игра со смертью» – статья в «Утре России» 3 ноября 1911-го. Два подвала в предновогодней петербургской газете «Речь» занял Корней Чуковский, свои размышления он озаглавил «Самоубийцы»; философ Лев Лопатин в статье «Игра со смертью» писал и о «позёрских самоубийствах». Федор Сологуб, отвечая на анкету «Биржевых ведомостей» в апреле 1912 года, призывал «не бояться самоубийств, ибо они являются клапаном, дающим выход слабости»; Валерий Брюсов публиковал «Оду самоубийце»…

На этом фоне становится очевиднее, сколь многое «слилось и спелось» в «Молитве» Марины; и отнести ее пафос исключительно к «требовательному возрасту» было бы несправедливо.

Это стихотворение – важный ключ к дальнейшему. Позже цветаевская поэтика сильно изменится. Волевые энергичные интонации все увереннее будут вытеснять сентиментально расслабленные. Год от году поэтический замес становится все более крутым, отвердевает… – и в неуследимый момент глина превращается в фарфор.

Но этот прекрасный фарфор мог получиться только из этого замеса – и ни из какого другого!

Итак, вступление Марины Цветаевой в литературу, если по традиции исчислять таковое с момента выхода из печати первой книги, датируется концом 1910 года. Это почти середина того десятилетия, которое одни назвали позорным, другие кровавым, третьи испепеляющим, четвертые «серебряным веком» и, наконец, русским Ренессансом. Почти одновременно с Цветаевой – кто немного раньше, кто позже – в русской поэзии появилась блестящая плеяда новых имен, известных ныне всем, кому небезразлично русское слово. Это имена Владимира Маяковского, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Владислава Ходасевича…

Вскоре после появления статьи в «Утре России» Волошин пришел в Трехпрудный переулок – незваным гостем, знакомиться. В этом приходе проявилась редкая цельность этого человека, который не считал возможным «отделять книгу от автора ее, слово – от голоса, идею – от формы того лба, в котором возникла она, поэта – от жизни…».

В цветаевской прозе «Живое о живом»:

«Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра безмерное лицо в оправе вьющейся недлинной бороды. Вкрадчивый голос:

– Можно мне видеть Марину Цветаеву?

– Я!

– А я – Макс Волошин. К вам можно?

– Очень!»

Он принес с собой статью, о которой до тех пор Цветаева ничего не знала. Их первая встреча продолжалась более пяти часов подряд. Так было положено начало одной из самых значительных дружб, которыми судьба наградила обоих.

К моменту встречи Волошин чуть не вдвое старше Марины: ей – девятнадцать, ему – тридцать три. За плечами старшего – насыщенно и пестро прожитая жизнь: участие в студенческих беспорядках, ссылки, путешествия по странам Европы, споры в парижских кафе, множество знакомств и дружб с русскими и французскими художниками, литераторами, учеными – и известность как автора ярких парадоксальных статей о литературе и искусстве. Волошин регулярно печатается в виднейших изданиях, но первая книжечка его стихов – а он еще и поэт! – выйдет только весной того же 1910 года, когда они встретились с Мариной.

Чуть ли не ежегодно, вплоть до середины 1916 года, Максимилиан Александрович кочует из России во Францию и обратно, перемежая Париж, Петербург, Москву и Коктебель, пустынное местечко на восточном побережье Крыма, где у него свой дом.

В русских литературных кругах отношение к Волошину неустойчиво.

Когда в 1903 году его впервые «открывали» в Петербурге и Москве, «русского парижанина» окружала почти всеобщая влюбленность. Он покорял мастерством блестящего рассказчика, фейерверком парадоксов, умением слушать и талантом примирять спорящих. Андрей Белый был восхищен его способностью быть своим в самых разных кругах; Блоку в его петербургской квартире на Галерной Максимилиан Александрович читает Катулла, изумляя хозяина дома превосходным знанием языков и мировой поэзии…

Но Волошин был слишком нестандартной личностью, чтобы удержать надолго всеобщую влюбленность. Со временем его склонность к парадоксам, сама широта его увлечений и интересов начнут многих раздражать. Это в Англии умели восхищаться парадоксами Оскара Уайльда и Бернарда Шоу – в России всякая непохожесть быстро вызывает подозрение: да не юродивый ли? Людям, нестандартно чувствующим и думающим, испокон веков тут неуютно. И к Волошину начинает прилипать репутация оригинала во что бы то ни стало. Когда же он осмелится (уже в 1913 году) поддержать молодых художников-футуристов, его попросту перестанут печатать в России.

Публицист и драматург Амфитеатров, раздраженный одной из статей Волошина, публикует в газете «Речь» в 1908 году грубый фельетон, где выставляет критика типичным представителем парижской богемы. Еще один фельетон – популярного журналиста Власа Дорошевича – был назван попросту «Декадент». Не удержался и Саша Черный, припечатав критика прозвищем Вакс Калошин.

Но и среди людей, близких Максимилиану Александровичу, нет понимания. Умная и наблюдательная Евгения Герцык, в числе друзей которой были Бердяев и Шестов, находила странной «эстетическую прожорливость» своего друга; ей казалось, что он с одинаковой жадностью глотает несовместимое, не ища синтеза и смысла. Синтез и смысл оставим на совести Герцык. Но вот его интересы и авторитеты, которые позже перечислил сам Волошин, вспоминая себя в эти годы: Ницше, Владимир Соловьев («Три разговора»), Штейнер, теософия, буддизм, католичество, оккультизм, Реми де Гурмон и другие французские поэты и теоретики… Было чему изумиться.