Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации

Искренне любящий Вас друг

P. S. Это письмо пролежало у меня на столе с неделю, прежде чем я решился Вам его послать; вот почему: когда я его прочел – оно мне показалось слишком растрепанным; мне не удалось выразить моей мысли вполне ясно; а она мне очень дорога. Я хотел переделать письмо: но решительно не был в состоянии; в эти дни решается моя судьба – кончу или не кончу гимназического курса, [1665]экзаменов боюсь, как смерти, – мыслей сосредоточить нет никакой возможности, а вместе с тем чувствую необходимость хотя минуту с Вами побеседовать. Будь что будет, у Вас настолько чуткое сердце, что Вы – может быть – сквозь всю мою нескладную болтовню заметите и поймете мысль и чувство. И таки посылаю Вам письмо в прежнем виде. Не умею писем писать – вот мое горе!..

Если будете писать, напишите также, когда приедете, если только знаете. Плещеев мне о Ваших стихах не сказал ничего определенного и замечательного; мне они, как все Ваши произведения, очень нравятся: тепло, задушевно и красиво. Особенно второе из присланных Вами стихотворений мне симпатично. Со мною самим так часто случалось то же самое. Во втором – последние два стиха – прелесть. Печатать, как мне кажется, очень стоит. Читал у Плещеева Ваши «Грезы». [1666]О них хочется так много сказать, что не смею начинать, а то никогда не кончу и без того чудовищного письма. Впрочем, скажу одно: «Грезы» нравятся мне, кажется, больше всех Ваших прежних произведений. В них Вы сделали несомненный, великий шаг вперед… [1667]Когда увидимся, поговорим о них.

Сегодня у нас в гимназии кончились классы. Буду готовиться к экзаменам по 8 часов в день. Вы, Семен Яковлевич, и вообразить себе не можете, какая египетская работа предстоит мне… Приезжайте, жду Вас, –

Представьте себе, милый друг Семен Яковлевич, – здесь на южном берегу Крыма, в виду невыразимо-прекрасного моря, величественных гор, восхитительного неба, вечно-зеленых кипарисов и лавров, здесь среди этой роскошной природы я стосковался… по чему бы Вы думали… да не более, не менее как по Вашей крохотной комнатке в пыльном, грязном, но милом Петербурге, [1669]по нашим увлекательным беседам, по этим белым ночам, которые мы так мило проводили вместе с Вами; бывают минуты, когда я охотно отдал бы это море, это небо, эти горы за крепкое пожатие Вашей дружеской руки. Может быть, все это немного сентиментально – в таком случае великодушно извините меня за эту невольную сентиментальность; ведь нужно же хоть чем-нибудь выразить мое теперешнее настроение. Увы! я, кажется, начинаю к нему привыкать, как это ни постыдно. Вся моя жизнь – сплошной, бесконечный досуг, настоящего дела – никакого, серьезная цель только одна – убить время, надежда – весьма слабая, что когда-нибудь все это кончится. Хуже всего то, что я сознаю, что сам решительно во всем виноват; какую чудовищную глупость сделал я, не воспользовавшись приглашением Алексея Николаевича! Жил бы я теперь в Белоострове, гулял бы с Плещеевым по полям и лесам, [1670]видался бы с моим милым подпоручиком-трубадуром. [1671]А теперь… однако довольно плакаться. Прошлого не воротишь.

Опишу Вам по возможности точно внешние условия моей жизни в Ялте: удовольствия: лежание на боку в созерцании небес, барахтание в соленой воде, поедание шербета и мороженого, гуляние при луне; невзгоды: жара, москиты, комары, скука, скука и скука. Искусства: театр ниже всякой критики, оркестр – еще хуже театра. Просвещение: библиотека, исключительно состоящая из Поль де-Кока и Монтепена. [1672] Население: больные с четырех концов света, черномазые татаре, турки, жиды и, наконец, большое изобилие так называемых «туристов», попросту прощелыг. Слабый и прекрасный пол: 1) туземный элемент: 90 % – гречанок (писаные дуры, по Вашему выражению), 9 % – жидовок, 1 % – русских. Хорошеньких очень мало, интересных вовсе нет, впрочем с полдюжиной экземпляров из этой коллекции я имел несчастие познакомиться, вынес – одно заключение, что местная болезнь – атрофия мозга и хронический столбняк. 2) Приезжие – для меня пока terra incognita, впрочем, судя по виду, они не подают надежды на что-нибудь более отрадное.

Осталось последнее и самое главное, для чего я и приехал, – природа; но об ней – благоговейное молчание; Вы его, конечно, поймете лучше всех описаний. Впрочем, относительно природы сделаю маленькую заметку. Овидий, кажется в своих «Amores», говорит, что в объятиях любимой женщины, в минуты высшего, почти нечеловеческого, почти нестерпимого наслаждения, в полузабытьи, обращался он к богам с одной безумно-страстною мольбою: «смерти, смерти!» [1673]Я испытываю что-то весьма близкое к этому сумасшедшему порыву, упиваясь южною природою; душа изнемогает, удрученная исполинским бременем какого-то необъятного восторга; буря наслаждения потрясает существо мое; не помня себя, шепчу я в эти мгновения в объятиях моей единственной, вечной любовницы природы: «умереть, умереть!» К несчастию, мое желание не исполняется, и я продолжаю влачить постыдное существование. Быстро, бесследно мелькает минута восторга, я снова чувствую себя ничтожным, жалким, одиноким, я сознаю опять, что все это безумный бред, что до меня божественно-самодовлеющей природе нет никакого дела; она беспечно ликует и смеется, она меня не услышит, не поймет; и мне тогда становится еще грустнее, чем на далеком, милом Севере, где природа мне больше сочувствовала, где она носила отпечаток тех же страданий и той же тоски, которые живут и в моей груди… Однако это уже положительно сентиментально. Что же делать? я изведал теперь на опыте, как одиночество, в особенности мечтательное, размягчает, ослабляет сердце, лишает его мужественного закала. Да, я теперь только живу и дышу мечтами. Впрочем, в тумане этих призрачных грез начинают все более и более обрисовываться, как силуэты двух незыблемых твердынь (надеюсь – вовсе не воздушного замка), два определенных, вполне сложившихся решения относительно моего будущего. Во-первых: во что бы то ни стало, ценой каких угодно жертв я должен освободиться от моего физического недуга и притом немедленно по приезде в Петербург. Я нисколько не сомневаюсь, что у меня хватит силы это исполнить; а не то в моих собственных глазах «весь разум мой, вся воля и душа» – не будут стоить ни гроша! Я бы мог, пожалуй, и здесь со всем этим покончить. Но для этого мне необходим Ваш совет и напутствие, только с Вашей помощью и Вашим утешением могу я произвести эту мучительную операцию над совестью. Второе решение: всю свою жизнь (если только буду жив), все свои силы (если таковые окажутся) посвящу я литературе (хотел бы, но не смею сказать «поэзии»), чем я буду в этой области – поэтом ли, публицистом, издателем, книготорговцем, переводчиком или просто наборщиком, – это предоставляю решить моей счастливой или несчастливой звезде. – В настоящее время пишу не особенно много. Если бы при такой жизни, при такой скудости впечатлений я писал очень много, это показывало бы, что я – или полная бездарность, или невозможный, сверхъестественный гений. Зато не прекращается внутренняя работа над созданием образов и поэтических мотивов. Останется ли она бесплодною для будущего – право, не знаю. – Извините, Семен Яковлевич, что я так много говорил о себе, – предлагаю средство отомстить мне за мой эгоизм: пишите в свою очередь в Вашем письме исключительно о себе, и мы будем квиты. Жду от Вас ответа между прочим на следующие вопросы: