Умберто Эко - Сказать почти то же самое. Опыты о переводе

Lilia, Lilia, where are thou? Where dost you hide? Lilia, splendor of Heaven, an instant in thy presence / and I was wounded, as thou didst vanish… (Weaver)

[†С того времени Госпожой была для него Лилия, и именно Лилии посвящал он любовные стихи, которые тут же уничтожал, боясь, что будут они неуместным подношением: Ахъ Лилiя, сладчайша вс ѣ хъ! / Едва сорвавъ цв ѣ токъ, его я вмигъ утратилъ. / Узр ѣ тъ меня ты не желаешь? / Сл ѣ жу тебя, ты уб ѣ гаешь; / Къ теб ѣ реку, а ты н ѣ м ѣ ешь… ( … )

Куда сокрылась ты, о Лилiя, скажи? / Ахъ Лилiя, Небесъ ты молнiя: съ тобою / лишь мигъ – и я сраженъ, / а ты уже ищезла… (англ., Уивер) ]

Иным было решение переводчицы на испанский Элены Лосано, в распоряжении которой была испанская литература Siglo de Ого [111] *, во многом сходная с итальянским «концептизмом». Как говорит сама переводчица в очерке, где рассказывает о своем опыте (Lozano 2001), «Образцовый Читатель “Острова”, как и всего Эко в целом, – это читатель, наделенный вкусом к открытию, для которого неиссякающим источником наслаждения служит опознание источников. Построение идеального читателя перевода было бы невозможно без использования текстов Золотого века».

Поэтому Лосано предпочла переработку. В отрывке, который, подобно этому, выражает неподвластный разуму любовный пыл, было не так уж важно, что в действительности говорит любящий; важно было, чтобы он говорил, прибегая к любовным выражениям Золотого века. «Отбор текстов производился с учетом того, что в данную эпоху переводы в основе своей делались как пересоздание оригинала: выделяли некое функциональное ядро (будь то содержание или форма), которое затем развивали на свой лад. В нашем случае изотопиями, имеющими важное значение, были следующие: отождествление Лилии с цветком, ускользание возлюбленной и ее мучительное преследование. И с помощью Эрреры и Го́нгоры-младшего, с некоторыми вкраплениями из Гарсиласо {♦ 63}, я воплотила свой замысел в жизнь».

Итак, перевод Лосано гласит:

Desde ese momento, la Señora fue para él Lilia, y como Lilia dedicа́bale amorosos versos, que luego destru í a inmediatamente temiendo que fueran desiguales homenajes: ¡Huyendo vas Lilia de mí, / oh tú, cuyo nombre ahora / y siempre es ermosa flor / fragrantísimo esplendor / del cabello de la Aurora!.. Pero no le hablaba, sino con la mirada, lleno de litigioso amor, pues que mа́s se ama y mа́s se es propenso al rencor, experimentando calofr í os de fuego fr í o excitado por flaca salud, con el а́nimo jovial como pluma de plomo, arrollado por aquellos queridos efectos de amor sin afecto; y segu í a escribiendo cartas que enviaba sin firma a la Señora, y versos para Lilia, que guardaba celosamente para s í y rele í a cada d í a.

Escribiendo (y no enviando) Lilia, Lilia, vida mía / ¿Adónde estas? ¿A dó ascondes / de mi vista tu belleza? / ¿O por qué no, di, respondes / a la voz de mi tristeza? , multiplicaba sus presencias. Siguiéndola de noche, mientras volv í a a casa con su doncella ( Voy siguiendo la fuerza de mi hado / por este campo estéril y ascendido …), hab í a descubierto dо́nde viv í a. (Lozano)

[†С этого времени Госпожой была для него Лилия, и как Лилии посвящал он ей любовные стихи, каковые затем немедленно уничтожал, боясь, как бы не оказались они недостойной данью. Бежишь ты, Лилия, меня! / О ты, чье имя будет впору / тебе всегда: прекрасный цвет / и преблагоуханный свет / волос самой Авроры!.. Однако говорил он с нею лишь взором, полным придирчивой любви, ибо чем сильнее любят, тем больше склоняются ко злопамятству; и был снедаем хладным огнем, хилым здоровьем возбуждаемым, с душою радостной, словно свинцовое перо, разбитый той сладостной властью любви без ответныя страсти; и по-прежнему писал письма, каковые отправлял без подписи Госпоже, и стихи для Лилии, которые ревниво сохранял у себя и каждый день перечитывал.

Он писал (не отправляя): О Лилия, ты жизнь моя! / Куда пропала? Где скрываешь / От глаз моих красу свою? / О, почему не отвечаешь / На песню скорбную мою? тем самым ее наличие умножая. Следуя за нею ночью, когда она возвращалась домой со своей камеристкой (Иду покорно вслед своей судьбине / Сокрытым от людей., бесплодным полем), он обнаружил, где она жила. ( исп., Лосано ) ]

В данном случае переработка предстает актом верности: я считаю, что перевод Лосано производит в точности то же впечатление, произвести которое стремился оригинал. Правда, искушенный читатель мог бы отметить, что отсылки делаются к испанской поэзии, а не к итальянской. Но, с одной стороны, события разворачиваются в период испанского господства в той части Италии, где они разворачиваются; с другой стороны, переводчица замечает, что «материал использовался с тем условием, чтобы он был мало знаком». Наконец, Лосано тоже пользуется техникой коллажа. Поэтому испанским читателям трудно было точно отождествить источники: их скорее подводили к тому, чтобы «вдыхать» некую атмосферу. А именно этого я и хотел добиться по-итальянски.

Самым интересным случаем частичной переработки, а для меня и самым удивительным, стал перевод первой главы моего «Баудолино». Там я изобрел некий псевдопьемонтский язык, на котором писал почти неграмотный парнишка, живший в XII в., то есть в эпоху, от которой у нас нет документов на итальянском языке – по крайней мере, из той местности.

Филологических намерений у меня не было – хотя, написав этот текст почти в один присест, прислушиваясь к некоторым отголоскам моего детства и к отдельным диалектным выражениям тех мест, где я родился, до этого я по меньшей мере три года рылся во всех, каких только мог, исторических и этимологических словарях, чтобы избежать, по крайней мере, бросающихся в глаза анахронизмов, и сразу заметил, что у некоторых непристойных диалектных выражений, использующихся и по сей день, корни лангобардские, и потому я мог предположить, что они тем или иным образом перешли в неопределенный паданский диалект той эпохи. Разумеется, я уведомил переводчиков о том, что им надлежит воссоздать некую аналогичную лингвистическую ситуацию, но при этом мне было ясно, что проблема будет меняться от одной страны к другой. В ту же самую эпоху в Англии говорили на Middle English (среднеанглийском), который был бы, однако, непонятен нашему англоязычному современнику, во Франции уже была поэзия на языке «ок» и языке «ойль», в Испании уже был создан «Сид»… {♦ 64}

Жаль, что здесь невозможно процитировать все переводы, чтобы стало видно, как каждый переводчик попытался приспособить этот несуществующий язык к гению собственного языка и к каким разнообразным последствиям это привело. Ограничусь лишь несколькими примерами.

Баудолино боится, как бы в канцелярии императора не заметили, что он «стянул» основательный труд епископа Оттона и соскреб с него текст, чтобы написать поверх него свои смутные воспоминания; но затем он утешается, подумав о том, что здесь никто ничего не заметит, и даже отваживается на непристойное выражение, которое потом вычеркивает и заменяет другим диалектным выражением. Нужно заметить, что вычеркнутое выражение – типично пьемонтское, тогда как заменяющее его – скорее ломбардское (но я исходил из предположения, что Баудолино беспорядочно усвоил разные паданские диалекты):