Андрей Михайлов - Французский «рыцарский роман»

В характеристике «чужого» пространства непременно присутствует (хотя бы имплицитно) оценка пространства «своего». «Чужое» описывается через «свое», как «не-свое», причем основанная на этом противопоставлении цепь оппозиций (хорошее — плохое, благодатное — гиблое, красивое — безобразное, дружественное — враждебное, спокойное — беспокойное, падежное — ненадежное, безопасное — опасное и т. д.) может быть достаточно велика (иногда складываясь в иерархическую систему). Вместе с тем отметим сужение в романе Кретьена числа возможных интерпретаций этого противопоставления (по сравнению, например, с различными фольклорными памятниками). Воспользуемся в данном случае интерпретацией указанного противопоставления, данной Вяч. Вс. Ивановым и В. Н. Топоровым 32. «Во-первых, — пишут они, — речь может идти о социальной интерпретации этого противопоставления, когда первый член его (свой) означает принадлежность к данной социальной группе, тогда как второй член означает принадлежность преимущественно к иной социальной группе, которая, однако, так или иначе соотнесена с первой группой» [116].

Применительно к романам кретьеновского типа такая интерпретация противопоставления «свой — чужой» вряд ли продуктивна. От литературных памятников достаточно четкой социальной детерминированности, каковыми были куртуазные романы, мы вправе были бы ждать именно такой интерпретации, т. е. противопоставления принадлежащего феодальному миру — непринадлежащему, или уже: отмеченного рыцарским духом — неотмеченному. Однако в романе Кретьена социальная интерпретация оппозиций «свой — чужой» по сути дела отсутствует или выражена недостаточно четко. Дело в том, что в романе этого типа мы почти не найдем выходов за пределы феодального мира, даже выходов из специфически рыцарской среды, хотя горожане и крестьяне и встречаются на его страницах. Поэтому противниками героев, как правило, оказываются не не-рыцари, а плохие рыцари, но «плохие» не как сенешаль Кей (неизменно терпящий позорное поражение на турнирах и поединках), а руководствующиеся — по тем или иным причинам — «плохими» нравственными принципами.

Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров предлагают и иную интерпретацию — в этническом плане [117]. Вполне очевидно, приемлемая, скажем, для французского героического эпоса (где противопоставление «христианин — нехристь» весьма актуально) подобная интерпретация неприменима к роману кретьеновского типа: чисто религиозное истолкование понятий «свой» и «чужой» у Кретьена де Труа не имеет места, а у продолжателя нашего поэта, у Вольфрама фон Эшенбаха, достаточно недвусмысленно оспаривается. Но есть и третий вариант. «В-третьих, противопоставление «свой — чужой» допускает такую интерпретацию, когда «свой» обозначает принадлежность к человеческому, а «чужой» — принадлежность к нечеловеческому, звериному, колдовскому» [118]. У Кретьена принадлежность к чужому пространству, вообще чужому началу как раз объясняется вмешательством колдовских сил. Первоначально новый локус представляется герою просто неведомым, незнакомым, т. е. оценочный показатель здесь нулевой. Затем этот локус обнаруживает свои отрицательные черты. Но в ходе рыцарского подвига выясняется, что в основе своей этот локус положителен, просто он подпал — временно — под действие колдовских чар. Их можно и должно снять.

Действительно, в романах Кретьена смысл подвига героя часто сводится к снятию заклятия с «плохого», «гиблого» замка, страны, леса, города и т. д. Тем самым происходит приобщение чужого и чуждого пространства к морально-нравственному миру героя. Если в результате подобного подвига и не совершается территориальной аннексии со стороны королевства Артура, то несомненно нравственная, духовная экспансия артуровского мира происходит. Происходит потому, что и герои, и «их» пространство оказываются носителями положительных нравственных ценностей.

Строго говоря, организация художественного пространства романа строится на таких оценочных противопоставлениях. Но оценка пространства обнаруживается не сразу, и к тому же она часто двойственна, так как эта оценка не объективная (т. е. авторская), а субъективная (т. е. героя). Поэтому пространство рыцарского подвига — в восприятии протагониста — динамично. Из «своего» (т. е. положительного) пространства герой попадает в неизвестное (потенциально отрицательное) пространство, которое по мере продвижения по нему обнаруживает свои отрицательные черты и одновременно выявляет и временно скрытые положительные; после подвига это новое пространство воспринимается уже как положительное. Перед нами мир, временно утративший свою однородность.

Не раз уже подчеркивалось, что в процессе конституирования романа как жанра существенную роль играла оппозиция «социальное — индивидуальное». Так, И. П. Смирнов не без основания писал: «Соблазнительно предположить, что названная оппозиция вообще является фундаментальной и повсеместной в смысловой структуре романа как такового, но при этом в различных случаях и на разных исторических фазах ее противочлены могут менять оценочные знаки» [119]. Г. Н. Поспелов отмечал эту оппозицию уже в рыцарском романе: «Ранние французские рыцарские романы, равно как и новеллы, характерны были не только тем, что в них изображались любовные приключения, но еще в большей мере тем, что в этих приключениях персонажи противопоставляли себя окружающей среде с ее нормами и требованиями. Они проявляли свою независимость от этих норм, обнаруживали в себе черты личной самостоятельности действий и решений, часто показывающих их читателям в новом, неожиданном свете. Это вообще характерная особенность всех произведений романической жанровой группы» [120]. И далее, что вполне естественно, Г. Н. Поспелов приводит в качестве примера произведения Марии Французской и легенду о Тристане и Изольде.

Что касается рыцарского романа «бретонского» цикла, то в нем еще не было острого противопоставления общества и личности, хотя и этот тип романа отразил индивидуализированную (по все-таки не индивидуалистическую) рыцарскую мораль. Здесь герой, при всей его самоуглубленности, обращенности к запросам личности, не отрывает себя от артуровского мира, не противопоставляет себя ему. Этот конфликт вынесен за пределы этого мира и реализуется в оппозиции «свое — чужое», а потому у эпигонов вообще ослаблен, смазан, облегчен. Отсутствие такого противопоставления может быть объяснено идеализирующими тенденциями, типичными для «бретонского» романа на определенной стадии его развития. Когда герой такого романа перестанет отождествлять себя с миром Артура как неким социальным, и в еще большей степени — этическим образованием, когда он начнет себя из этого утопичного куртуазного универсума вычленять, артуровскому королевству наступит конец. Но это произойдет позже, в прозаическом романе на бретонские сюжеты.