Андрей Михайлов - Французский «рыцарский роман»

При первых Капетингах, вплоть до Филиппа-Августа, Франции не только как государства, но даже, пожалуй, как политического понятия практически не существовало. Королевский домен был сведен к минимуму, протянувшись довольно узкой полосой от Парижа к югу, через Орлеан до Буржа. Со всех сторон он был охвачен кольцом полувраждебных земель (хотя формально и обязанных ему омажем) — графствами Вермандуа, Шампань, Анжу, Блуа, герцогством Бургундским и пр. В них французский король не обладал никакой фактической властью. Капетинги, в этой явно невыгодной для них обстановке вступили в борьбу с очень сильным соперником — династией Плантагенетов. Борьба была длительной и тяжелой. Хотя ее иногда называют «первой» Столетней войной (1152—1259), она носила типично феодальный характер и велась не между двумя государствами, а между несколькими, постоянно перегруппировывавшимися феодальными объединениями. Национальные мотивы в этой борьбе совершенно отсутствовали. Сам характер этих войн, развернувшихся в обстановке все усиливающейся феодальной анархии, раздробленности и падения не только политических потенций королевской власти, но и ее морального престижа, очень долго не давал решающего перевеса ни одной из соперничавших сторон. Да этого перевеса долго и не могло быть. XII столетие было кульминационной точкой анархистских, центробежных устремлений рыцарства. Эти устремления сохранятся и в последующие века, но тогда им придется столкнуться со все крепнущей королевской властью, нашедшей надежную опору в городских магистратах. В XII в. союз короля и города только намечался. Создалось как бы некое равновесие, равновесие крайне неустойчивое, динамическое, — и поэтому чреватое сдвигами и потрясениями и сообщавшее общественной жизни сильные поступательные импульсы. Надо отметить, что эта серия войн в неменьшей степени, чем крестовые походы, способствовала детализации и окончательной кодификации рыцарских норм и правил. Это было время, когда окончательно «выработалось классовое самосознание феодалов. Они предъявили претензию на монопольное обладание «благородством» как в прямом, так и в самом широком смысле этого слова. В сочетании с другими добродетелями профессионального воина и вассала — храбростью, верностью, стойкостью в защите чести и т. д. — это понятие «благородства» нашло себе наиболее полное выражение в институте освященного церковью «рыцарства» — общности всех благородных воинов, равных между собой. Рыцарство идеологически сплачивало все слои класса и несколько стирало их имущественное неравенство. Оно также способствовало резкому отделению феодалов от «неблагородных», т. е. от остального населения» [18]. Формирование этой идеологии имело решающее значение для возникновения и развития рыцарского романа. Но и наоборот: в ходе развития романа мы увидим все большую детализацию и отработку этой идеологии. Т. е. рыцарский роман не только отразил определенный этап (или этапы) самосознания рыцарства, но и активно содействовал выработке, утверждению и кодификации этой идеологии. Отметим и другое: рыцарский роман, участвуя в формировании феодальной идеологии, отразил далеко не все ее черты и в наивысших своих проявлениях выходит за ее рамки.

Почему же именно бесконечные феодальные схватки, возглавляемые Плантагенетами и Капетингами, но втянувшие многие крупные, средние, мелкие и мельчайшие феодальные дворы, выковали идеологию рыцарства, столь широко отразившуюся в лирике, романе, всевозможных наставлениях и трактатах (о военном деле, охоте, турнирах, вообще придворной жизни), на которые столь щедра была изучаемая нами эпоха? Потому что постоянная конфронтация двух основных борющихся сил неизбежно приводила к усилению вассалов как Людовика VII, так и Генриха II. Стремясь привлечь на свою сторону владельца того или другого лена, короли соблазняли их новыми земельными наделами, которые они только и могли предложить в обмен на военную помощь. Это не могло не вести к усилению все большего числа мелких феодалов, превращавшихся из временных «держателей» в полноправных владельцев своих земель, делавших это владение наследственным. В этой постоянной феодальной войне, по сути дела не прерываемой даже общими задачами отвоевания гроба Господня (вспомним, что в одном из походов принимали участие Филипп-Август, Ричард Львиное Сердце и Фридрих Барбаросса, впрочем, очень скоро поссорившиеся между собой), не только национальные, но и общехристианские идеи не играли никакой роли. Вот почему именно практика этих феодальных междоусобий способствовала в такой степени формированию индивидуалистической рыцарской морали, отразившейся в различных жанрах куртуазной литературы (включая сюда и поздние жесты).

Что же касается крестовых походов, то при всей далекости (на деле) от исходной религиозной идеи, они должны были объединить христианский мир, внести в него единство и умиротворение, дать ему основу для сплочения. Доблесть воинов-крестоносцев была совсем иной, чем удаль главарей рыцарских шаек, становившихся на сторону то одной, то другой из борющихся феодальных клик. В рыцарском романе, как будет показано ниже, нашли отражение обе концепции рыцарской доблести — как навеянная псевдогероикой феодальной вольницы, так и продиктованная глубоким внутренним воодушевлением, вдохновлявшим тысячные массы рыцарей, искренне веривших в высокий моральный и духовный смысл своей воинской миссии.

В обстановке феодальных войн и крестовых походов появился еще один тип феодала — так называемый рыцарь-однощитник, не имевший, кроме коня и оруженосца, ничего за душой — ни наследственных земель, ни замков. Постепенно эта прослойка делалась все многочисленнее. Такой рыцарь мог предложить только свое военное умение. Он был особенно склонен к всевозможным рискованным авантюрам, надеясь в них поправить свое материальное положение. Некоторые из таких рыцарей оседали в городах, смыкаясь с городским патрициатом. Именно из этих слоев шла вербовка в армии крестоносцев, именно здесь родился тип странствующего рыцаря, в поисках приключений и наживы пускающегося в путь по бескрайним глухим лесным дорогам. Все главные герои рыцарских романов — это именно странствующие рыцари, поэтому в романе такое большое место занял мотив приключения, «авантюры», которая должна явиться не только проверкой качеств рыцаря, но и принести ему положение в обществе и богатство, мотив странствия героя по тревожному житейскому морю.

Практика крестовых походов способствовала, конечно, распространению влияния церкви в области ей до сего времени чуждой, в сфере военной, т. е. превращению «воина» в христианского «рыцаря» [19], но как раз этого в куртуазном романе, особенно раннем, мы не найдем.