Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Об отце Сергии Булгакове так не скажешь: он весь осторожная реакция, здоровый умеренный консерватизм. Он не менее остро, чем Бердяев, видел и предчувствовал все бури века, но они не вызывали у него экстаза. Считать же его представителем клерикальной реакции опять же нельзя: он правильно говорил о необходимости консервативно-церковной реакции на события всяческого «героизма», но очень осторожно говорил – и всячески настаивал, что сама церковь должна существенно измениться прежде чем взять на себя роль национального духовного лидера. Нынешней агрессивной церковности он бы ни в коем случае не одобрил.

И. Т. : Известно, что, встретившись с президентом Ельциным, Солженицын как главный вопрос поставил перед ним церковный: необходимость вернуть РПЦ в состав национальной жизни – как необходимый моральный противовес разнуздавшейся тогда в России свободе. А влияние на Солженицына мысли о. Сергия Булгакова неоспоримо, он и сам об этом говорил.

Б. П. : В этой своей инициативе Солженицын более чем преуспел: Ельцин тут же наделил церковь монополией на табачную торговлю.

И. Т. : Всё как у Розанова: где немец капнет, там русский плеснет.

И. Т. : Странно было бы, Борис Михайлович, спрашивать, почему вы выбрали Владимира Соловьева. И я задам вопрос по-другому: что вам кажется в Соловьеве актуальным, важным, как вы включаете его в русскую культурную историю? И чем он может быть интересен сегодняшнему русскому человеку?

Б. П. : Конечно, Владимир Сергеевич Соловьев в современном культурном сознании отошел от первого плана. Его знают специалисты-философы, люди, интересующиеся историей русской философии, в которой он, занимает, пожалуй что, первое место. Соловьев – первый русский философ, создавший свою систему. Профессионалы, конечно, были и до него, например, Юркевич, один из его учителей, – тот самый, который в одной статье уничтожил доморощенное философствование Чернышевского.

И. Т. : Да, о Юркевиче Набоков вспоминает в романе «Дар», в главе о Чернышевском.

Б. П. : Да, вот именно эту констелляцию уместно вспомнить. Набоков, разоблачающий Чернышевского, – это писатель, сформированный в культурной линии, идущей от Соловьева, а не от Чернышевского. Чернышевский, Писарев, раньше Белинский, на культурном безрыбье считавшиеся в России философами, слов нет, создали в России традицию – но традицию, обернувшуюся в конечном итоге погромом культуры. Тогда как от Соловьева можно вести линию знаменитого русского религиозно-культурного ренессанса начала двадцатого века. Именно тогда Соловьев стал иконой и знаменем. Его имя называлось всегда и только вместе с именами Льва Толстого и Достоевского, это были три кита новой культурной эпохи. Поэзия символизма, ново-идеалистическая философия, сборник «Вехи» как некий пик – вот атмосфера этой новой культурной эпохи, начало которой, вне всякого сомнения, можно вести от Владимира Соловьева. Он всячески прославлялся, выдвигался на первый план людьми новой культуры. Скажем, созданное в Москве Религиозно-философское общество было имени Соловьева. Выпускались сборники памяти Соловьева, в них участвовали лучшие тогдашние философы – Бердяев, Сергей Булгаков, Франк, Эрн. Сергей Булгаков в начале века написал большую статью «Что дает современному сознанию философия Владимира Соловьева» – и выступал с докладами на основе этой статьи в разных городах России. Эта статья, кстати, и по сегодня лучшее пропедевтическое чтение к теме Соловьева, отличное введение в его философию.

И. Т. : Я, признаться, эту работу Сергия Булгакова не читал, но прочел книгу Алексея Лосева.

Б. П. : Книга Лосева – весьма объемистое сочинение, два тома, с нее начинать тяжеловато. Но, конечно, это чрезвычайно ценное исследование, и, что особенно ценно, книга вводит в эпоху Соловьева, так и называется «Владимир Соловьев и его время». Соловьев взят в его отношении к Льву Толстому, Розанову, Леонтьеву, Ницше, Мережковскому, к современным ему академическим философам или, скажем, богословам официальной церкви. Или к поэзии символизма, к Брюсову, Бальмонту, Блоку.

Широкая культурная панорама. Вообще это было удивительное событие – выход этой книги А. Ф. Лосева в советское время, в 1983-м, кажется, году.

И. Т. : У книги Лосева было два воплощения: в 1983-м вышло малое издание, скажем – книжечка, вот ее я и читал на скамейке в Михайловском, поджидая группу туристов. Дело в том, что тираж этого малого варианта был сознательно властями загнан в провинцию. Не уничтожен, поскольку нашлись защитники книги, а именно загнан. Продавалась она где-то в Барнауле, в заготконторах на Алтае, чуть ли не в обмен на кедровые орешки и рога архаров. А вы, конечно, имеете в виду большое, полное издание.

Б. П. : Книга Лосева написана так, будто не существует никакой советской власти, совершенно непринужденно, на голубом глазу, как сейчас говорят, цитируются эмигранты Бердяев, Булгаков, Мережковский – или не упоминавшийся в советской литературе Розанов, в одном месте названный «совершенно гениальным человеком» (хотя, ясно видно, Лосев Розанова не любит и в другом месте называет анархиствующим декадентом). А лично я был удивлен и, слов нет, польщен тем, что А. Ф. Лосев меня упомянул в положительном контексте, сославшись на автореферат моей диссертации «Славянофильство и кризис русской религиозной философии», защищенной в 1971 году. Конечно, интерес маститого патриарха к моей скромной работе, его сочувственный отзыв был связан с тем, что я одним из первых написал о Соловьеве во вполне корректном тоне, дал по возможности адекватное описание некоторых тем его философии, без привычной тогда брани по адресу реакционных идеалистов и церковников. Считалось, что философский идеализм и религиозные интересы – это показатели культурной и политической реакции, и сомневаться в этом не дозволялось. Но как раз Соловьев был отчетливым либералом, чуть ли не левым, критиком застойного церковного православия и, что называется, светлой личностью. Он однажды в публичном докладе заявил, что христианский прогресс в наше время осуществляют не церковники, а революционеры.

Вообще подобные темы, имена и сюжеты в русском культурном прошлом в советское время скорее замалчивались, и только постепенно и осторожно начинали всплывать как раз где-то к семидесятым годам. Но это советские дела, можно сказать, совковые, а в русском историческом контексте именно философски-религиозный синтез, расширение культурных рамок за пределы нигилистической традиции грубого материализма шестидесятников, выход в широкое культурное поле, разрыв с культурным утилитаризмом, со всем тем, что Бердяев в «Вехах» назвал народническим мракобесием, – вот что было новым и ценным, вот что было религиозно-культурным ренессансом начала двадцатого века. Кратчайшая формула этой новации как раз такова – Соловьев вместо Чернышевского.