Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

И. Т. : А в самой подаче материала Солженицын сохраняет необходимую объективность или и тут чувствуются его симпатии и антипатии, как вы сказали, проекция на историю собственных сегодняшних представлений Солженицына?

Б. П. : Определенная пристрастность наличествует в подаче кадетов. Солженицын ставит им в вину то, что они не видели опасности слева. Но это – сегодняшний опыт, это сегодня мы знаем, что в до конца развернувшихся революциях всегда верх берут самые радикальные левые круги и превращают революцию в новый деспотизм. А у тогдашних кадетов такого опыта не было и быть не могло. Солженицын здесь крепок задним умом.

И. Т. : А вот портреты монографического характера, данные в «Колесе», – как там баланс удач и неудач?

Б. П. : Очень удачны. Столыпин, Гучков, Троцкий, Милюков – очень хорошо. Милюкова, кадета опять же, Солженицын недолюбливает, а Столыпина обожает, так что пристрастность есть. Но портреты, повторяю, удачны. Лучше всех, пожалуй, Николай Второй – ребенок, играющий в солдатики. Он дан по модели Федора Иоанновича у А. К. Толстого, драматическую трилогию которого Солженицын высоко ценил.

И. Т. : Ленин?

Б. П. : Но Ленин не только разовый портрет, он действующее лицо самого романа, ему посвящены едва ли не лучшие романные страницы. И просто блистательна та глава, в которой появляется Парвус – вылезает из раздувшегося портфеля.

И. Т. : Говорят, что Ленин так удался Солженицыну, вышел как живой потому, что он описал в Ленине себя.

Б. П. : Люди, так говорящие, забывают или просто не знают, что в искусстве всякий портрет – это автопортрет. Таковы механизмы искусства. Те же люди говорят, что Солженицын разоблачил себя в «Архипелаге» – и сценой с немцем, несшим его чемодан, и сюжетом о вербовке его лагерным «кумом» в доносчики.

И. Т. : Вот мы и вышли к главному, пожалуй, сочинению Солженицына.

Б. П. : «Архипелаг», как и «Один день Ивана Денисовича», но с другой художественной стороны, – настолько бесспорное произведение, что его объяснять или тем паче оправдывать совершенно ни к чему. Нужно только увидеть его в плане солженицынской поэтики. Это вот и есть работа по рецепту Мандельштама: эпос, агиография, Четьи-Минеи. Эпос коллективной судьбы. Но и присутствие некоего эпического героя, колоссального духовного руководителя, Моисея, ведущего народ свой сквозь адову пустыню. И этот вождь – сам автор, конечно. И главное, самое интересное: автор себя-то и считает главным грешником, главным виновником – с себя и начинает работу покаяния. Такова глава «Голубые канты» в первом томе. Каждый из нас может сойти в ад – и не только мучеником, но и палачом, не жертвой, а чертом. Тут-то и рассказывается о том, как арестованный Солженицын заставил нести свой чемодан пожилого пленного немца. И Солженицын кается – один за всех. «Архипелаг ГУЛАГ» – акт национального покаяния, произведенного одним человеком, одним за всех.

Вот центр феномена Солженицына. Он один взвалил на себя всю драму, весь ад русской истории. Вот его масштаб, вот колоссальный его размах, вот его место в русской жизни, сопоставимое разве что со Львом Толстым.

И еще один сюжет в той же главе «Голубые канты»: Солженицын рассказывает о некоем своем знакомом давней молодости, хорошем парне, ставшем, как он узнал, гебешником. Солженицын через много лет захотел с ним встретиться – посмотреть, не испортила ли его дьявольская работа. И – нет, всё такой же милый человек.

И тут, Иван Никитич, – хотите верьте, хотите нет – разгадка необычайного события: встречи Солженицына с Путиным. Он все еще надеялся на лучшее.

И. Т. : А вот вернемся на минуту к Бродскому, вокруг которого сейчас сложилась совсем уж парадоксальная ситуация: он вдруг стал любимым поэтом и чуть ли не знаменем воинственных русских националистов. А два его стихотворения «На смерть Жукова» и «На независимость Украины» делаются чуть ли не гимнами этого лагеря. Как вы такое объясните?

Б. П. : Можно, конечно, сказать, что два эти стихотворения из всего Бродского только им и понятны, а потому и представляют они Бродского так метонимически. Можно также сказать, что эти два стихотворения – не лучшие у Бродского, и нельзя судить его по ним. Но можно вот еще что подумать: а нет ли некоей сермяжной правды в тех словах Солженицына: мол, Бродскому шло на пользу батрачество в деревне? То есть на каком-то, вполне бессознательном, уровне Бродский – причем всеми – воспринимается как свой, русский. Ведь в бессознательном, как стало уже после Фрейда понятно, таятся не только животные инстинкты, но также некие неартикулированные идеалы. Очень всем хочется, даже вот этим русским шовинистам, чтобы Бродский был с ними, «с нами». И еще: они в нем не чувствуют никакой «русофобии», болезненный ихний пункт. Одним словом, в русском коллективном бессознательном присутствует не только злоба на весь мир, но и жажда слияния с ним – с тем миром, в котором жил Бродский и в котором стал он Нобелевским лауреатом. А такая направленность бессознательного, что ни говорите, действительно дает надежду на лучшее будущее.

Ну и в заключение – совсем уж вроде бы анекдот: как Московское управление культуры поздравило Бродского с семидесятипятилетием, пожелав ему здоровья и дальнейших творческих успехов. Это ведь из той же – психоаналитической! – оперы: люди хотят, чтобы Бродский был с ними. Они не хотят его смерти, не верят в его смерть, – хотят, чтоб он жил с ними, с нами.