Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Современный роман сразу лишился и фабулы, то есть действующей в принадлежащей ей во времени личности, и психологии, так как она не обосновывает уже никаких действий.

И дальше – слушайте! слушайте!

…большинство прозаиков уже совершенно отказались от романа и, не боясь упреков в газетности и злободневности, бессознательно пишут хронику <���…>. Очевидно, силою вещей современный прозаик становится летописцем, и роман возвращается к своим истокам – к «Слову о полку Игореве», к летописи, к агиографии, к «Четьи-Минеи». Снова мысль прозаика векшей растекается по древу истории, и не нам заманить эту векшу в ручную клетку.

Один в один о Солженицыне, и гораздо раньше Адорно. Правда, Мандельштам говорит не о безнравственности искусства в век грандиозных социальных катаклизмов, а об изжитости художественной формы романа. ГУЛАГа он еще не знал (скоро узнает), но видел уже мировую войну и русскую революцию. Но я к тому и веду, что, цепляясь за роман, Солженицын нарушал художественную правду. Нет личных судеб в ГУЛАГе, как нет их даже на шарашке, и черта ли в том, что Руську полюбила дочь прокурора, а Сологдина вольняшка-чертежница, а Нержина еще какая-то крошка. У этих людей нет биографий, они под колесом истории и не могут определять собственную судьбу.

И. Т. : Но ведь у Солженицына-то была биография и собственная судьба, и еще какие!

Б. П. : Да, и об этом он написал лучший свой роман – это не «Иван Денисович», в сущности повесть или большой рассказ, и не «Круг» или «Раковый корпус». Лучший его роман – «Бодался теленок с дубом»: ибо здесь в центре законно стоит героическая личность – то, что и нужно для романа. Какая уж тут нескромность, на которую жаловался Каверин. И в то же время это хроника, разговор о фактах, летопись.

И смотрите, как скукожилась вторая часть мемуаров – «Угодило зернышко меж двух жерновов». Потому что в эмиграции ушел сюжет Солженицына, эпос героической личности. Попробовал выступить в роли проповедника, наставляющего Запад, – не удалось, здесь, на Западе, жизнь вышла за пределы героического эпоса, что способствовало ей много к украшенью. И осталось писать о всякой мелочевке – жуликах издателях, нерасторопных переводчиках и рассеянных адвокатах.

Но и по возвращении в Россию этот жанр возродить не удалось, уже и в ней героический эпос не может получиться. Жизнь другая пошла – и вопрос не в том, хуже или лучше, просто другая.

И. Т. : Эпос как раз пытаются возродить – Новороссия, сакральная Корсунь, Россия в кольце врагов.

Б. П. : Но это же имитиация, пародия, карикатура. Это для Проханова жанр, Солженицына породить он уже не может.

И. Т. : Борис Михайлович, мне бы хотелось кое-что добавить к теме о неуспехе Солженицына на Западе – о культурном неуспехе, отнюдь не писательском: все его вещи переведены, и как писатель он всюду останется. Но вот именно о проповедничестве. Лев Лосев в книге о Бродском написал, что Бродский говорил западной аудитории то же, что Солженицын, – о природе тоталитаризма, о левом мифе, – но другим тоном. И более убедительным для западных интеллектуалов – тоном раздумья, скептического колебания, осторожного взвешивания.

И вот хотелось бы поговорить об этих двух великих эмигрантах в плане сопоставления, причем, не только мировоззренческого, но и художественного. У нас есть для этого текст Солженицына о Бродском в его «Литературной коллекции» – антологии солженицынских высказываний о русских писателях в хронологических рамках от Чехова до опять же Бродского.

Б. П. : Да, текст известный – более чем какой-либо другой из солженицынской «Литературной коллекции», он вызвал массу откликов. Напомним его слушателям и читателям, процитируем кое-что оттуда.

Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике – это человеческой простоты и душевной доступности. От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику. Этот эффект усиливается от столь же устойчивого, сквозного мировосприятия автора: он смотрит на мир мало сказать со снисходительностью – с брезгливостью к бытию, с какой-то гримасой неприязни, нелюбви к существующему, а иногда и отвращения к нему. <���…>

Так прежде своей физической смерти, и даже задолго, задолго до нее, Бродский всячески примерял к себе смерть. И тут – едва ли не основной стержень его поэзии. В поздних стихах его еще нарастает мало сказать безрадостность – безысходная мрачность, отчуждение от мира. (Но и – с высокомерными нотками.)

Нельзя не пожалеть его.

Пожалеть Бродского можно разве что за то, что прожил мало, пятьдесят пять лет, а не восемьдесят восемь, как Солженицын. О смерти его пожалеть. А Солженицын готов пожалеть Бродского за его жизнь, за дурной его характер, что ли. Это тяжело читать. Вообще тут парадокс: как человек, наделенный таким мощным художественным даром, так ошибался в своих эстетических суждениях?

Я уже не упомню, Иван Никитич, сколько раз в наших беседах я вспоминал слова Томаса Элиота: стихи пишут не для того, чтобы выразить чувства, а чтобы избавиться от них. Снова и снова приходится повторять. Вообще, что происходит, когда поэт, да и прозаик берется писать? Он встречается с языком, со словом, и поэт тот настоящий, кто не борется со словом, а следует за ним. В словесном поединке любая мысль трансформируется, нельзя в стихах сказать А равно А, или дважды два четыре, или советская власть плохая. Поэт ставит не те слова, что ему хочется, то есть не мысль свою выражает и не чувство, а располагает слова, чтобы они лучше легли, лучше встали, стали. Слова, язык диктует поэту. А в стихах еще и рифма, необходимость которой как раз в том, что она может дать неожиданное, никаким априори, никакой «мыслью» не обусловленное словесное выражение. Поэзию создает не мировоззрение, и даже не личность поэта со всеми его персональными идиосинкразиями, – поэзию создает язык. Вот пойнт Бродского.

И. Т. : Вообще-то он эту формулу взял у Одена.

Б. П. : У любимого Одена, надо добавить. Но дело и не в Одене, любой серьезно работающий поэт с этим сталкивается: стихи создает язык, а не индивидуальная прихоть, или намерение, или мысль, или эмоция поэта.

И. Т. : Но нельзя же отрицать того, что поэт – живой человек, он живет в мире и так или иначе относится к миру, что у него есть темперамент, наконец.

Б. П. : Да, конечно. Я только хочу сказать, что нельзя приписывать Бродскому презрение, холодность, отвращение к миру, как делает Солженицын, – и жалеет его за это. Разобраться в этом помогает нам сам Бродский. Вот что можно прочитать в книге Соломона Волкова «Разговоры с Бродским», он там в одном месте говорит: