Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Вдохновенный мечтатель Хлестаков и положительный делец Чичиков – за этими двумя противоположными лицами скрыто соединяющее их третье лицо черта «без маски», «во фраке», в «своем собственном виде», лицо нашего вечного двойника…

Из этого противоречия, из этой соблазнительной мысли о тождестве художника и тирана, из этой мучительной диалектики можно выйти достаточно просто, если вспомнить, что художник действует, как сказал бы тот же Гегель, в элементе духа. Бездны и провалы бытия он представляет в идеальной картине, а не в земной реальности, что пытается делать тиран, причем современный тиран, эпохи восстания масс. Тоталитарный тиран тоже ведь старается быть художником, то есть сделать, представить, имитировать реальность в форме художественного произведения, то есть воплотить идеал – вневременной, трансцедентный идеал. Создать рай на земле, и коли это не удается, и не может удаться, то внедрить искусственную картину такого рая. Это и есть социалистический реализм – не соответствующие поделки сталинских кустарей, а сам этот проект совершенства, искусственно имитируемый в пропагандистском образе светлого социалистического царства, в котором даже нет наводнений, землетрясений и авиационных катастроф. Непросиянная плоть в масках духа. Тоталитаризм – имитация, лучше сказать, карикатура художественной деятельности.

Вот эту черную магию в конечном счете демонстрирует и разоблачает Булгаков. И кончим этот разговор опять же цитатой из Томаса Манна, из того же «Братца Гитлера»:

Искусство, конечно, не есть один лишь свет и дух, но оно и не сплошное мутное варево, слепое порождение теллурической преисподней <���…> художество будущего осознает и покажет себя как более просветленное волшебство, подобно крылатому Гермесу, любимцу луны, оно будет посредником между духом и жизнью. Но и само по себе посредничество есть дух.

И. Т. : Как сопоставлять будем, Борис Михайлович, – по контрасту или, наоборот, по близости, сходству? У Льва Лосева было эссе «Солженицын и Бродский как соседи».

Б. П. : Принцип сопоставления, соположения – масштаб, масштабность обоих, величественность, грандиозность. Тут уже о противопоставлении, об антагонизме говорить не следует. Цветаева сказала: на предельной высоте иерархии уже нет, первого-второго нет. Но мне видится не только соположенность по масштабу, но и осязаемая их последовательность, в некоем историческом плане. Это тезис – антитезис, да, но здесь угадывается и синтез, чается, так скажу. Можно говорить о развитии, о движении русской духовности на этих примерах. Допустим, если Солженицын – догматическое богословие отцов церкви, то Бродский, скажем, – диалектическая теология Барта. Впрочем, не настаиваю на этих параллелях.

Начнем с Солженицына по старшинству, что ли, – в простой хронологии: старше годами.

И. Т. : А знаете, Борис Михайлович, что любопытно, это я не сразу осознал: в литературе они появились почти одновременно, Бродский даже и несколько ранее: уже ходил в самиздате, когда в 1962-м появился «Один день Ивана Денисовича».

Б. П. : Кстати, примерно тогда же был однажды напечатан и Бродский, после того, как возвратили его из ссылки, в каком-то альманахе, «Молодой Ленинград», кажется. В частности, первое стихотворение из важного у него цикла на смерть Томаса Элиота.

И. Т. :

Б. П. : Вот-вот. Но начнем с Солженицына.

Сразу же и решительно нужно оговорить: о Солженицыне невозможно толковать только как о писателе. Солженицын – русский духовный тип, некий интеграл русской духовности. Тип глубоко традиционный, но выступивший в эпоху глубочайшего слома русской жизни, коренной ее мутации. Отсюда – столь бросающиеся в глаза несоответствия Солженицына, самого типа его мысли и, если хотите, художества нынешней ситуации, и не только русской, но и мировой. И вот в Бродском происходит слом этого русского интеграла, чтобы не сказать стереотипа.

И. Т. : А что вы имеете в виду, говоря о проекции Солженицына на современную мировую ситуацию?

Б. П. : Тут один только документ достаточно вспомнить – его Гарвардскую речь летом 1978 года. Это же была отходная Западу. Демонстративное пророчество его конца.

И. Т. : Но там много «если». Гарвардская речь выдержана в условной форме: «Если Запад не опомнится, не противостанет наступающему коммунизму», и так далее.

Б. П. : Да, это так, но сама картина современной западной жизни была дана в апокалиптических тонах.

Запад, каким он есть, не справится с коммунизмом, не сумеет ему противостать. Вот давайте хоть такой отрывок процитируем:

Падение мужества – может быть самое разительное, что видно в сегодняшнем Западе постороннему взгляду. Западный мир потерял общественное мужество и весь в целом и даже отдельно по каждой стране, каждому правительству, каждой партии, и уж конечно, – в Организации Объединенных Наций. Этот упадок мужества особенно сказывается в прослойках правящей и интеллектуально-ведущей, отчего и создается ощущение, что мужество потеряло целиком всё общество. Конечно, сохраняется множество индивидуально-мужественных людей, но не им доводится направлять жизнь общества. Политические и интеллектуальные функционеры выявляют этот упадок, безволие, потерянность в своих действиях, выступлениях и еще более – в услужливых теоретических обоснованиях, почему такой образ действий, кладущий трусость и заискивание в основу государственной политики, – прагматичен, разумен и оправдан на любой интеллектуальной и даже нравственной высоте. <���…> напоминать ли, что падение мужества издревле считалось первым признаком конца?

И главной причиной такого положения Солженицын назвал самые основы современного демократического мировоззрения – хотя бы так, как это афористично выражено в американской Декларации Независимости: человеку свойственна свобода и стремление к счастью. Вот эта общегуманитарная установка – улучшить и облегчить жизнь человека – в конечном счете оборачивается тем самым падением мужества и готовности защищать свою благополучную жизнь, о чем говорил Солженицын. Еще цитатой:

Даже биология знает, что привычка к высоко-благополучной жизни не является преимуществом для живого существа. Сегодня и в жизни западного общества благополучие стало приоткрывать свою губительную маску.

Эта речь, как известно, вызвала остро негативную реакцию американцев. Можно даже сказать, что с нее начался некий упадок его авторитета на Западе. Он явил духовный тип, давно изжитый на Западе, – тип морального проповедника, пророка Иеремии, бичевателя общественных и личных пороков. Запад прожил слишком богатую и многообразную историю, чтобы убедиться в несоответствии такого типа требованиям гуманитарного прогресса.