Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Писатели-классики XIX в., как бы далеки они ни были от народа, оставались отличными стилистами и могли передать речь мужика артистично и убедительно, то есть соблюсти меру и не отступить от правды. Язык «Одного дня…» и не артистичен, и не убедителен. Это, скорее, имитация просторечия, нередко встречающаяся в литературе и описанная Ильфом и Петровым: «Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку…» И неудивительно, что, например, К. Симонов, чья рецензия на повесть была опубликована позднее в «Известиях», назвал автора «подлинным помощником партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями», но ничего не сказал о языке «Одного дня…», очень огорчив этим Александра Исаевича. Н.А. Решетовская пишет, что Александр Исаевич любил читать словарь Даля и заучивал слова, пословицы и поговорки. Вероятно, именно поэтому язык его не звучит органично и естественно – повесть написана языком, заученным по словарю.

Зато персонажи повести обрисованы довольно выразительно, это живые, несхематичные люди, отношения между ними также достоверны и психологически вполне точны.

Стоит сказать и еще кое о чем. Такой густопсовой антисоветчины, как в «Архипелаге…», в «Одном дне…», конечно же, нет. Но есть несколько обращающих на себя внимания эпизодов. Например, недоедающий Иван Денисович все время вспоминает, как раньше ели в деревне: «картошку – целыми сковородами, кашу – чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо – ломтями здоровыми». Рассказал бы об этом Иван Денисович да хоть бы А.Н. Энгельгардту, русскому ученому-агрохимику и публицисту-народнику, пребывавшему в уверенности, что «наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет…» Работу над «Архипелагом…» Александр Исаевич начал в 1958 г., и нет ничего удивительного, что Иван Денисович выражает мнение автора о «России, которую мы потеряли». А еще Иван Денисович любит Гопчика – подростка, получившего взрослый срок за то, что носил бандеровцам молоко в схроны. Даже не хлеб – молоко! Но автор подводит к мысли, что за такой пустяк (ну, подумаешь, молоком баловал гитлеровских пособников!) человеконенавистническая власть дала парню взрослый срок. Но ведь все это политика, и простой народ, вроде Ивана Денисовича, остается безразличным к политической чепухе, любит жизнь и ближнего своего, невзирая на убеждения и взгляды, и только вынужден страдать по прихоти власть имущих (привет от Коли с Уренгоя). Примерно ту же мысль Александр Исаевич выразил в пьесе «Пир победителей», о которой речь впереди. Сейчас приведем только слова главной и положительной героини пьесы, перекликающиеся с «Одним днем…»:

Иван Денисович смотрит на жизнь примерно так же, а потому и любит малолетнего бандеровца Гопчика.

Словом, повесть «Один день Ивана Денисовича» – это нормальная, обычная, с литературной точки зрения, вещь. Не без достоинств, но и не без существенных недостатков. Сдержанно, но определенно антисоветская и выраженно антисталинская. Для своего времени тема повести новая и весьма необычная.

Важно помнить, что речь идет о 1961 г. Пять лет назад прошел знаменитый XX съезд КПСС, где Н.С. Хрущев развенчал культ личности Сталина. Развенчание сопровождалось ложью: Хрущев, зная, что на момент смерти его предшественника в лагерях оставалось около двух миллионов заключенных, сказал во всеуслышание о десяти миллионах. С тех пор тема репрессий, великих и ужасных, стала оружием в руках даже самого мелкого и ничтожного антисоветчика. И стоит порой заикнуться о преимуществах советского строя, о том, как много СССР дал своим гражданам, как тут же поднимается плач о «ста миллионах расстрелянных». Хрущев начал с десяти миллионов заключенных, Александр Исаевич пошел дальше и предложил те самые сто, и не просто заключенных, а уничтоженных, так что даже на Западе стали удивляться: откуда в СССР взялся двухсотпятидесятимиллионный народ. В наше время вдохновленные мудрым старцем юнцы и юницы договорились до полумиллиарда. Что будет дальше – покажет время.

Разрушение СССР началось именно с XX съезда. Тема репрессий, внушившая многим советским людям не просто отвращение к собственному государству, но и комплекс вины, стала активно использоваться в холодной войне. От СССР стали отворачиваться и те, кто сочли Хрущева ренегатом, и те левые на Западе, кто до сих пор поддерживал советский строй. В самой стране неприятие советского строя входило постепенно в моду. У молодежи склонность к отрицанию стала проявляться в отрицании всего отечественного. А в связи с так называемым ростом благосостояния и призывами Хрущева «догнать и перегнать» сдвинулась и ценностная шкала. Поскольку призывы не всегда соответствовали возможностям, то и тут государство выглядело для скептиков отсталым и неправильным. Когда в конце 80-х снова вернулись к теме репрессий, многие уже не сомневались: Карфаген должен быть разрушен.

Но это будет еще не скоро, а пока в начале 60-х у Хрущева лишь обозначились первые помощники, в числе которых оказался и Александр Исаевич.

А началось с того, что Л.З. Копелев все-таки согласился передать рукопись «Одного дня…» в «Новый мир». Прочитав повесть, А.Т. Твардовский бросился разыскивать автора. Когда Александр Исаевич явился по зову в редакцию «Нового мира», его встретили как триумфатора. А.Т. Твардовский распахнул объятия: «Ничего подобного давно не читал. Хороший, чистый, большой талант!».

И понеслось.

Повесть еще не вышла, а ее уже читали и пересказывали. Кто-то размножил и пустил в народ. Заучивались наизусть и декламировались затем целые страницы. Твардовскому посыпались отклики известных писателей: К.И. Чуковский поздравлял с рождением большого таланта и прислал отзыв, озаглавленный «Литературное чудо»; С.Я. Маршак отмечал отличный язык, меткость и живость образов, глубокую человечность. Наконец повесть дошла до заседания Президиума ЦК, и Хрущев, назвавший повесть жизнеутверждающей, разрешил ее печатать. В ноябре 1962 г. повесть вышла в журнале «Новый мир».

В.С. Бушин пишет о том, что Хрущев раскручивал повесть как «средство против Сталина». В самом деле, «Один день…» написан в духе XX и даже, как отмечал Хрущев, XXII съездов. Удивительно другое: реакция читателей и писателей на публикацию «Одного дня…» Сегодня это выглядит настоящим безумием, каким-то массовым помешательством. Журнал с повестью моментально раскупили полностью, люди в библиотеках записывались в очереди на книжку журнала, переписывали повесть от руки. Александру Исаевичу пишут письма, называют его гением и выражают уверенность, что теперь начнется другая, новая литература. Но если простого читателя еще можно понять – ведь ничего похожего он не видел, лагерная тема еще только приоткрылась в русской литературе, то уж кто решительно непонятен, так это советские писатели. Создается такое впечатление, что, во-первых, никто из них вообще ничего не читал. А во-вторых, что никто из них и не подозревал о каторге в царской России или о существовании пенитенциарной системы по всему белому свету. Конечно, это не так. Но чем объяснить тот восторг, с каким писательская братия встретила появление «типичной производственной повести»? С одной стороны, это конъюнктурные рассуждения о вскрывшейся правде, что вполне понятно и объяснимо для того времени, ведь Хрущев сказал, что в повести «правдиво, с партийных позиций освещается советская действительность времен культа личности». Но с другой стороны: