Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

В сад земных наслаждений прибывает хозяин отеля Дмитрий, нечистый на руку строительный магнат в международном розыске. А вместе с ним некто Андрей – издерганный, депрессивный, с пригоршней колес в кармане. На 158-й странице автор выдает-таки секрет Полишинеля: Дмитрий в прошлом носил фамилию Ромин, а что до Андрея, так это Кира с насильно пришитым… э-э… ну, вы поняли. Мечты сбываются – круче, чем в слогане «Газпрома». Для справки: точно такую же интригу с переменой пола и сдвигом по фазе года два назад отрабатывала Анна Немзер в «Раунде».

Богословскому решительно нечем занять сладкую парочку, и он заселяет текст совершенно ненужными статистами: лесби-сатанистка Гюль, влюбленный в нее Эдиз, безымянный доктор, секьюрити Алексей и Шахин… Миссия у всех более чем скромная: сказать «кушать подано» да прямиком на плаху, – и лучше выдумать не мог. Трупов, включая Дмитрия-Михаила и Андрея-Киру, в финале хватит на небольшой морг. А в эпилоге явится… минута на размышление, время пошло! – все равно не угадаете: Тарантино. И будет снимать pulp fiction про все эти непотребства. И Дуэйн The Rock Джонсон процитирует Boney M: «Ох уж эти русские» , – и задумчиво посмотрит в небеса. Ново – аж до оскомины.

Виноват, поторопился: до эпилога нам надо встретиться с очередным соавтором. И очередным селебрити: в Gizem Palace прибыл Томас Нойвирт aka Кончита Вурст. И не просто так, а с миссией посрамить Александра Дугина, что написал ей (ему?) брезгливое письмо: «Может, переслушаешь пару альбомов Queen и возьмешься за дело, вместо того чтобы ломать голову над тем, сесть тебе в сортире или стоя мочиться, фрау Вурст?» Австрийская месть ужасна: «Томас-Кончита, виляя бедрами, стянул джинсы и трусики-бикини, улегся на стол, привычным движением развел ягодицы. Как только Дмитрий вошел в певца и тот издал свое сладкое “ах”, гости бросились к портрету Дугина и стали выливать на него мочу, каждый из своего стакана. Толпа орала, визжала, лила на портрет Дугина мочу. Через минуту еще четыре пары мужиков и несколько пар загорелых красоток трахались у всех на виду. Остальные плевали в портрет, били его». Узнали брата Колю? – точно, Платон Беседин, «Книга греха».

Лет семь назад в дебютной повести «Мешанина» Р.Б. хихикал над интертекстом и трэшем: «Берем книги, кромсаем, смешиваем с просроченным йодом, тухлыми яйцами, остатками супа, отбеливателем, молимся над получившимся и обливаем всем этим людей». Новое время – новые песни, как сказал еще один классик. Нынче все пошло в работу: и аллюзии с парафразами, и копеечный эпатаж, способный фраппировать лишь депутата Мизулину да особо нервных ветеранов педагогического труда. Хотя на полке у Левенталя и такая дешевка – комильфо.

Кстати, об эпатаже: Лермонтов не всуе приладил к слову «разврат» эпитет «ребяческий». Пишет Богословский по-детски неуклюже, будто пионер-литкружковец. Образцы стиля:

«Он прицелился в меня в детстве и выстрелил в юности. Потом ощипал потроха и стал разделывать», – потроха, значит, снаружи были? Новая анатомия: Хармс уволен без выходного пособия.

«Зрачки Эдиза задергались, сгрудившись в верхней части глаз» , – новая анатомия, часть вторая: сколько у этих басурман зрачков в каждом глазу, если они могут сгрудиться?

«Горы, поросшие хвоей» , – новая анатомия кончилась, на очереди новая ботаника. Хвоя, оказывается, вполне автономный биологический вид – ей-Богу, открытие тянет на шнобелевку. А вот про метонимию не надо: не тот случай. Наружные потроха мешают.

«Будешь снимать последние сливки с остатков разума человечества, податливого и размягченного, словно протухший кефир» – а свежий кефир, он твердый, да?.. Роман Сергеевич, заходите как-нибудь в гости – погрызем!

«Токкату» редактировала Аглая Топорова – и давно лютый брак называется редактурой?

Впрочем, это вопрос второстепенный. Спрошу о главном: к нам сегодня приходил гомо-зоо-педофил, – а зачем? Устроить цирк с конями? Прочитать сочинение «Мои любимые книжки»? Слышь, мужик, ты чего сказать-то хотел?

Однако нашим бы критикам в НКВД служить: на пустом месте откопают политическую подоплеку. Алексей Колобродов обнаружил в «Токкате» «манифест против трансгуманизма, той тотальной мертвечины, которую он несет». Игорь Попов уверен: «Богословский подает политическое через эротическое, окончательно сталкивает два мощнейших эгрегора – либералов и ватников». Холоднокровней, коллеги. А то этак и Радова с Масодовым в памфлетисты запишете.

А напоследок я скажу: можете смеяться, но устроить Варфоломеевскую ночь пополам с Хрустальной меня просил сам автор через общих знакомых. Видимо, и тысячный тираж распродать – неподъемная задача, авось хоть скандал поможет. Наивный, все-таки, человек: его целевая аудитория смотрит ТНТ, потому что давно и прочно забыла алфавит.

К. Рябов . Пес. М., Городец, 2020

Не знаю, право слово, смогу ли сказать что-то новое про последний опус Кирилла Рябова. Все, что о нем можно сказать, я уже говорил применительно к другим персонажам: Владимиру Козлову, Анне Козловой, Алексею Шепелеву, Платону Беседину и прочая, прочая, прочая. Ладно, повторение – мать учения. Надеюсь, этим можно утешаться.

В начале 90-х Виктор Ерофеев в «Русских цветах зла», помянув Лимонова, Мамлеева и Сорокина, констатировал: «Онтологический рынок зла затоваривается. Что дальше?» Дальше на рынок нагрянула молодая шпана, которая Ерофеева не читала, – с ведром помоев, охапкой бэушных презервативов и твердой верой, что это черт-те какой товар повышенного спроса. С тех пор всякое новое поколение российских литераторов азартно изобретает велосипед – непременно ржавый, с торчащими из обтерханного седла ершеными гвоздями. Тоже ржавыми. Рябов не исключение.

При всем желании не могу принять российский трэш всерьез. Может быть, потому что нарушен порядок вещей, где канон первичен, а пародия вторична. Но у советских собственная гордость. В наших широтах жанр возник именно в пародийном изводе: «Два мясника на кровавой фанерке / Делали вилкой аборт пионерке…» Позже трансгрессия сподобилась переплета 7БЦ и гарнитуры Times. Но стоит мне открыть… ну, скажем, «Книгу Греха» – тут же между строк мерещится кровавая фанерка. Ибо степень гиперболизации та же, пародийная.

А может быть, потому что тему у нас обычно эксплуатируют яппи. Анна Козлова, литератор в третьем поколении с дипломом журфака МГУ лепечет, как трахалась со старым уголовником, который срал в кровать, – ей-Богу, это смешнее Фернанделя.

Итак, спойлер: некто Бобровский пребывает в полной апатии после похорон жены. Впрочем, и раньше жил точно так же – без работы, без интересов, по инерции. Тут на него наваливаются коллекторы: покойная перед смертью взяла 150-тысячный кредит. Повесть о горе-злочастии продолжается: тесть с тещей просят Бобровского убраться из квартиры – это их собственность. Текст невыносимо похож на артхаусный сценарий: протагонист лунатически бродит туда-сюда, пытаясь решить свои проблемы, – само собой, безрезультатно, – и курит вонючие белорусские сигареты. Других занятий нет и не предвидится. А над городом – изнуряющая жара, все активно потеют и воняют. Кома, ступор, летаргия. Чтобы хоть как-то растормошить вялотекущее повествование, автор затевает и вовсе артхаусную интригу в духе Балабанова: коллектор эксгумирует труп жены Бобровского и начинает шантажировать героя. Под занавес, знамо, всем приходит кирдык – и коллектору, и Бобровскому. «Смотрите, какая луна сегодня. Прям хоть вой» , – резюмирует сержант полиции. Безнадега точка ру.