Клавдия Смола - Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература

Чтобы понять особенности восприятия Биробиджана в контексте позднесоветского еврейского инакомыслия с его идеализацией Израиля, важно упомянуть сионистскую подоплеку этого проекта, а также его риторическую стилизацию как лучшего, справедливого варианта Сиона в устах партийцев и еврейских интеллектуалов. Новый подъем еврейского самосознания десятилетия спустя, предполагавший жесткое отмежевание от советского режима и трактовку советского государства как длящегося галута или нового Египта – трактовку, благодаря которой евреи обретали возможность новой территориальной идентичности, – не в последнюю очередь требовал переосмысления советских сакральных символов, которое, как мы видели, оборачивалось возвращением к их старому, изначальному, «подлинному» значению. Предпринималась попытка пробиться к скрытым, исконным слоям культурного палимпсеста и очистить их от позднейших наслоений. Требовалось разоблачить коммунистическую фальсификацию подлинных еврейских топосов, прежде всего самого главного – Земли обетованной, и заново обрести иудаистскую традицию. Тот факт, что проект Еврейской автономной области симулировал миф о Святой земле, сделал Биробиджан подходящим «антипространством» для проецирования обманутых надежд еврейских диссидентов, негативной противоположностью израильской утопии.

Хотя в «Похоронах Мойше Дорфера» нет эксплицитного противопоставления Биробиджана и Палестины, без учета этой значимой оппозиции повесть была бы и немыслима, и непонятна. Выраженные в ней горечь и ревизия еврейской коллективной мечты о Биробиджане могли возникнуть лишь в контексте активных дискуссий об истории русско-еврейской «географии» в ходе движения за репатриацию.

Заглавие повести тематизирует смерть (вымышленного) актера Еврейского театра и метафорически передает умерщвление или мертворожденность еврейской культуры в Биробиджане и в Советском Союзе вообще. Из свободно нанизанных на повествовательную ось фрагментов, содержащих случайно подслушанные разговоры, монологи героев, размышления рассказчика, описания города, биографии разных людей, встает картина культурного и духовного запустения. Как и другие авторы, Цигельман толкует кризис идентичности советского еврейства при помощи экскурсов в историю, актуализирующих тему коллективной вины; ключевыми категориями рефлексии становятся опять-таки самоотрицание, стремление к адаптации и забвение.

Сам феномен театра подсказывает метафоры иллюзии, обмана, мимикрии и сокрытия себя:

– Маска приросла. Маска, надетая для потехи, приросла, палач тоже убивает в маске. И не пробуй сдирать маску, она стала твоей кожей. […]

– Когда-то мы жили согласно с нашими убеждениями. Потом убеждения превратились в желеобразную массу – сомнения разрушили цементирующий восторг. Теперь мы уверенно убеждены, что убеждений нет.

– А нужны ли убеждения? Сегодня я – один, завтра – я другой […] [Цигельман 1981: 22–23].

Используя троп приросшей к лицу маски – как бы совершая обратный жест, – автор срывает маску с биробиджанского проекта, разоблачая его как театр, игру, а точнее, трагикомедию; так, об одном из приспособившихся биробиджанских евреев, Абе Винокуре, говорится: «Он – действующее лицо в трагикомедии „Еврейская жизнь в ЕАО“» [Там же: 35]. Разоблачается идея основать еврейское «государство» в далеком, малопригодном для жизни месте, фиктивность провозглашенной еврейской автономии, а в процитированном выше диалоге газетных редакторов отражен процесс деградации – перехода от романтической веры к утрате ценностей и конформизму.

История Биробиджана, рассказанная на примере нескольких человеческих судеб, складывается из полифонии голосов персонажей, вместе с тем никогда не выходя из-под контроля незримого обвинителя – рассказчика. Об истории жизни заглавного героя, Мойше Дорфера, читатель узнает из спора двух евреев, один из которых отказывается поставить на могилу Мойше еврейский символ могн-довид, звезду Давида. Другой еврей, старый друг умершего, придя в крайнее расстройство от трусости собеседника, рассказывает случайно оказавшемуся там же молодому человеку о начале актерской карьеры Мойше, ученика знаменитого Соломона Михоэлса, в Бразилии и о его романтической мечте 1930-х годов о том, чтобы в Биробиджане процветала «идишкайт». Мойше приехал сюда из Латинской Америки, поверив, как и многие другие культурные энтузиасты Биробиджана, в осуществимость советско-еврейского проекта на Дальнем Востоке. После ареста своей жены Любы, попавшей в лагерь как «космополитка» за стихи на идише, закрытия еврейского театра («Театр имени Кагановича закрыл сам Каганович!» [Там же: 16]) и ареста актеров Мойше устраивается мастером в пошивочный цех на швейной фабрике, где его презирают как мужа «врага народа». Смягчение репрессий не оживляет, но скорее идеологически выхолащивает и унифицирует еврейскую культуру: «туфта, халтура, эрзац. Ничего еврейского – только название» [Там же].

Помимо биографий, полных преследований, казней и травм, в книге приводятся и истории конформизма, партийных карьер и внутреннего вырождения. Ицик Бронфман, бывший тракторист, фронтовик и поэт, а ныне посредственный, осторожный журналист, становится членом Союза писателей и заведующим отдела промышленности в «Биробиджанер штерн». Умный, образованный, ироничный Аба Винокур написал диссертацию на тему «Реакционная роль иудаизма в послереволюционный период» и множество статей в журнал «Наука и религия», а теперь преподает историю и эстетику в местном педучилище. Среди его предков воображаемый составитель семейной хроники находит корчмарей, винокуров и благочестивых хасидов, а позже членов Евсекции – радикальных борцов с еврейскими традициями времен ранней советизации. Сам Аба – тихий функционер, сохранивший налет еврейского скепсиса. Абрам Кравец – один из многих «невидимых евреев»: ветеран, героически сражавшийся на фронтах Второй мировой войны, впоследствии убежденный член партии и энтузиаст заселения Биробиджана; «беспринципным» он стал лишь по возвращении из лагеря, где провел семь лет после ареста в 1949 году.

Атмосферу редакционных будней газеты «Биробиджанер штерн» передают разговоры. Для опровержения последней «сионистской провокации» срочно требуются доказательства существования в Биробиджане процветающей еврейской культуры, а также готовность кого-либо из сотрудников написать антисионистский памфлет; на это соглашается, пусть и от отчаяния, Лейб Залманович. Чтобы не дать сионистам поводов для «злопыхательства» [Цигельман 1981: 32], надо написать текст, в котором затушевывалась бы антисемитская подоплека произошедшего покушения на убийство, – областной прокурор уже сделал свою работу, но в редакции еще раздаются слабые голоса протеста. Еврейские сотрудники еврейской газеты не должны чересчур выпячивать, а то и вовсе выказывать свое еврейство. Тексты печатаются на идише, однако на это намекают только еврейские буквы: этот идиш, очищенный от ивритской лексики, состоит из клишированных формул газеты «Правда» и заимствований из немецкого языка – это мертвый язык в каламбурном, вдвойне переносном смысле. Лишается себя и советская идишская литература: на заседании секции прозы биробиджанского Союза писателей разбирается рассказ, национальное своеобразие которого сводится к еврейским именам героев – евреи не должны ничем отличаться от русских.