Клавдия Смола - Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература

Мы будем ждать месяцы и годы, если потребуется – всю жизнь. Но не отречемся от веры и надежды своей. Мы верим – молитвы наши дошли до Бога [Там же: 11].

Еще чего захотел! Он думал, что им откроют школы и театры! Русский народ выделил вам Биробиджан, и поезжайте туда! […] Отработайте сначала русский хлеб, который вы ели… [Там же: 16–17].

Из горьких выводов об итогах некогда желанной ассимиляции, которая оказалась равнозначна коллективной потере памяти, а в широком смысле даже апостазии, складывается субъективное послание книги Канделя – череды размышлений, воспоминаний, автобиографических рассказов, цитат из статей в советской печати, а также свидетельств о судебных процессах над знаменитыми еврейскими диссидентами, близкими автору Анатолием Щаранским и Идой Нудель. Возникающее в результате синтетическое, суггестивное письмо, которое у Шраера-Петрова, например, выливается в свободную прозаическую форму, в данном случае обретает, наверное, наиболее последовательное жанровое воплощение, то есть становится эссе. Здесь, как и в «Шереметьево», автор выступает бескомпромиссным поборником движения исхода со взглядом «изнутри», дихотомическим разделением окружающих на «мы» и «они» и мощным посылом исторического обобщения.

Автобиографический рассказчик Канделя выбирает модус морального вопрошания и инвективы, направленных в адрес целого поколения, и пытается осмыслить крайнее культурное оскудение и маргинальное положение в обществе как коллективную вину еврейства диаспоры. Он упрекает евреев в склонности к удобному подчинению, мимикрии, отказу от себя и фатальному желанию быть невидимыми, как, например, при указании национальности во время переписи населения («Познакомьтесь: Владимир Израилевич Рабинович – русский. Семен Маркович Раппопорт – молдаванин. Илья Соломонович Лившиц – узбек» [Там же: 48]), или в умалении собственной истории («Героев своих не помним. Не слыхали о могуществе и унижениях, о взлетах и падениях народа своего» [Там же]), или в почти уже полном забвении обычаев родителей и их родителей («Не знаю, что во мне осталось еврейского. Разве только в паспорте графа – „национальность“ […] Я помню с детства мацу с ложечкой красного хрена… […] Еще я помню волчок на Пурим» [Там же: 63]). Зоологические метафоры прирученного и мутировавшего русского еврея, многократно скрещенного с другими «видами», – провокационное (сознательное?) подражание антисемитским стереотипам – иллюстрируют добровольный отказ от собственной природы:

Вот и выросло новое поколение.

Ручные евреи.

Смирные. Покорные. Улыбчивые. Прирученные и одомашненные.

Евреи на полставки.

[…] Таких нужно показывать в зоопарке.

«Кормить и дразнить разрешается».

[…]

А еще через поколение: зубро-зубро-евреи, зубро-бизоно-евреи, зубро-медведе-евреи [Там же: 212].

Реализованная метафора утраты корней – другой пример биологизации этнического:

Есть особый способ выращивания овощей. Когда семена сажают не в землю – в специальный питательный раствор. Для получения удивительных результатов…

Вот такие и мы, евреи. Нас оторвали от земли, от корней наших, нас насильно пересадили на особый идеологический раствор […] и полезли, вдруг, диковинные растения с несуразными плодами, появились евреи-мутанты. У которых нет прошлого [Там же: 143].

Акцентируя биологические признаки деформации и «денатурации» еврейского народа в диаспоре, Кандель вольно или невольно задействует также сионистскую концепцию нового, естественного и целостного человека, который явится на смену типажу безродного еврея галута. Процитированные тропы активируют сионистскую биологизацию еврейства, послужившую, помимо прочего, идеологической базой для концепции гражданства государства Израиль 242.

Показательна пронизывающая весь текст отсылка к еврейской истории, источнику многочисленных образных эквивалентов: героическому прошлому предков, которых мучили и жгли за религиозное сопротивление, противопоставляются жалкие заботы и страхи современных попутчиков и конформистов, в своем духовном обнищании травящих редких неприспособившихся собратьев.

«Память российского еврейства» [Там же: 69] неуклонно выступает общим для Канделя и других авторов исхода предостерегающим символом: кощунственное обращение с ней сказывается в уничтожении еврейских надгробий на кладбище в Дорогомилово, где некогда покоился дед писателя, использовании их не по назначению или стирании имен (нанесении новых надписей на надгробные камни в годы войны): «Дошлые мужички стесывали с них старые надписи, бойко выбивали новые. Работа шла конвейером… Могилу моего деда мы не нашли. В войну на этом месте было неизвестно что. Говорят, полигон. Учили солдат» [Кандель 1980: 93]. Использование еврейских памятных объектов и мест в практических, нередко военных целях становится, как уже говорилось, locus communis еврейской литературы, непрестанно занятой ревизией прошлого. Стирание преступлений холокоста из советского меморативного канона стало одним из топосов этой литературы. В драматической повести Семена Липкина «Картины и голоса» рассказчик цитирует статью из Большой советской энциклопедии об Освенциме, в которой нет ни слова о лагере смерти [Липкин 1986: 45 f.]. Примерно так же обстояли дела с литературой о еврействе, которая из библиотек – публичных хранилищ памяти – все больше оттеснялась на периферию, чтобы в итоге осесть в закрытых архивах. Популярным мотивом маргинализованной – или же добровольно, из страха преданной забвению самими евреями – еврейской культурной памяти стала судьба 16-томной Еврейской энциклопедии Брокгауза и Эфрона, изданной в России в 1906–1913 годах. В рассказе «Сон об исчезнувшем Иерусалиме» (1996) Григорий Канович описывает, как в 1953 году владельцы уничтожали или прятали свои еврейские книги: «Шестнадцать томов дореволюционной еврейской энциклопедии уносили в ночь, как шестнадцать гробиков. То были костры избавления от возможных улик, от вещественных доказательств вины, хотя виной была сама причастность к еврейству, сам факт рождения под еврейской крышей» [Канович 2002: 169]. В тексте Канделя тоже затронута судьба Еврейской энциклопедии: «В больших библиотеках она стояла в открытом доступе, рядом с другими энциклопедиями: подходи и бери. Потом она перешла на самую нижнюю полку, у пола, где не всякий и заметит. Потом ушла во второй ряд книг, где не заметит уже никто. Потом сгинула в спецхранении, где выдавали далеко не каждому, а только со справкой с места работы, что требуется она для определенных научных исследований» [Кандель 1980: 142]. Перемещение книг вниз и на задний план, а затем из общего доступа в специальное хранилище, соответствующее все большему замалчиванию всего еврейского, служит пространственной метафорой усугубляющегося обособления. В одном эпизоде рассказчик покупает ценное издание у еврейской семьи, которая на вырученные деньги собирается приобрести цветной телевизор: такой «символический» обмен характеризует, по Канделю, советское еврейство в целом.