Роман Кацман - Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

В его романах-архипелагах, обсуждаемых в девятой главе, реальное обнаруживается в недосягаемой глубине бытия – в тишине и отказе, в свободе и непричастности языкам всевластия. Соболев превращает мифоисторическую сказочность в надыдеологическую и не нарративную диссипативную структуру реальности, в которой мысль свободно скользит между непредсказуемо уходящими под воду и снова всплывающими островами бытийности и объектности. Такая структура поднимается до уровня цельного сетевого мировоззрения в романах Елизаветы Михайличенко и Юрия Несиса, которым посвящена десятая, последняя, глава. Выходящие с начала 1990-х и до сего дня, они выводят на литературную сцену нового героя – «человека скользящего», для которого реальность, история, миф и сознание – одно, а именно – сеть. Отказываясь окончательно от виктимной парадигмы, от нарративов героизма и жертвенности, от релятивистского конформизма интеллектуальных элит, от наивности гуманизма и от цинизма постгуманизма, писатели оказываются яркими представителями того, что можно назвать реализмом 4.0 – нового импульса поисков реального, вызванного к жизни четвертой индустриальной революцией, свидетелями и участниками которой мы нынче являемся.

Десяти глав недостаточно, чтобы охватить все или хотя бы многие перипетии столетней истории поисков реального в русско-израильской литературе. Помимо уже упомянутых авторов, я в той или иной мере касаюсь в книге творчества Эфраима Бауха, Гали-Даны Зингер, Некода Зингера, Леонида Левинзона, Виктории Райхер, Дины Рубиной, Алекса Тарна, Анны Файн, Якова Шехтера, Михаила Юдсона и других. За эти годы десятки писателей, поэтов и драматургов оказывались, кто на всю жизнь, кто ненадолго, в том хаотическом, вечно исчезающем, но живом русско-израильском облаке неочевидности, непринадлежности и нереальности, которое только и может быть сетью реального.

Поиск определения русско-израильской идентичности и литературы, как прежде русско-еврейской, приводит исследователей и писателей к одному из трех результатов: эссенциалистское сведение определения к некоторому набору характеристик – географических, национальных, тематических или поэтических; антиэссенциалистское сведение явления к точке зрения на него, к его феноменологии или к методу его изучения; отрицание возможности или необходимости такого определения вообще. Первый результат кажется неудовлетворительным, поскольку допускает исключения и оставляет границу описываемого явления принципиально открытой и даже случайной. Второй результат кажется сомнительным в силу того, что ставит явление в зависимость от большого числа субъективных – социальных, идеологических, политических – факторов, а также от научной моды и прагматических предпочтений. Третий же результат и вовсе представляется капитуляцией перед сложностью и неопределенностью, что очевидно противоречит целям науки и осмысления культуры вообще.

Однако как сами эти подходы, так и их недостатки имеют своим основанием свойства описываемого явления и его контекста и потому могут быть использованы в позитивном ключе как отправная точка для формирования нового взгляда на них. Случайность, открытость, неопределенность, сложность, непредсказуемость указывают на ту парадигму, в которой следует рассматривать русско-израильскую (и, возможно, любую трудно идентифицируемую) литературу, – это философско-культурная хаотическая парадигма. Не только специалистам по теории хаоса, но и гуманитариям хорошо известны по крайней мере две ее разновидности. В первой, теории нелинейных динамических систем [Мандельброт 2009], в непредсказуемом и случайном, на первый взгляд, поведении путем сложных компьютерных вычислений обнаруживается скрытый порядок; он наблюдаем только на уровне модели, то есть не проявляется в возникновении новых форм поведения системы или ее частей, он не интуитивен, но, будучи однажды описан, обладает очень высокой прогнозирующей силой. Случайность не исчезает из системы, но оказывается частью более высокого порядка. Именно поэтому такой хаос называется детерминистическим. Во второй разновидности теории хаоса, теории самоорганизующихся термодинамических систем с высокой энтропией [Николис, Пригожин 2003], описывается появление в хаосе новых форм поведения, складывающихся в структуры, называемые диссипативными, которые приводят к снижению общей энтропии системы, вопреки ожиданиям и предсказаниям.

Первая может быть применена, после соответствующей адаптации, к анализу поэтики и смыслопорождающих процессов в тексте (например, процесса создания образа и нарратива) [Hayles 1990; Hawkins 1995; Katsman 2005а], поскольку смысл, добытый в результате применения научного метода, является интеллигибельной формой, но не формой поведения самой системы. Такая система остается стабильно хаотической, случайности не меняют уровня ее энтропии. Вторая же версия теории хаоса представляется полезной для историографии, поскольку ее задача состоит в описании изменений в поведении компонентов системы, в ее организации. Наилучшим образом эта теория применима к системам, которые регулярно переживают собственную энтропическую смерть и воскрешение. Можно предположить, что именно в этом моменте рекурсивного исчезновения и появления состоит суть исторической динамики русско-израильской литературы. Эта динамика принимает форму диссипативной структуры – своего рода диалектического синтеза умирания и возрождения, хаоса и порядка. Диссипативная структура отличается от историцистских «законов истории» тем, что, во-первых, является не моделью, то есть идеализацией, а материальной формой, заново организующей отношения компонентов системы, и, во-вторых, всегда имеет временный и локальный, а следовательно, и множественный характер. Таким образом, закрытая по определению система оказывается открытой для изменений, хотя и не для любых, а только тех, которые поддерживают ее стабильность. На деле это означает поддержание и развитие отношений между компонентами системы, их группами и внутри этих групп в каждый отдельный момент и в каждом конкретном локусе ее существования. Другими словами, диссипативная структура – это форма микроистории и микросоциологии на отдельных участках очень сложных и плохо предсказуемых динамических объединений гетерогенных, то есть имеющих различное происхождение, компонентов.

Событие любой истории, а не только истории «дефисных» (hyphen-) явлений, таких как русско-израильская литература, представляет собой соединение гетерогенных, таксономически разнородных измерений: языка и места, времени и переживания, желания и действия и т. д. Любой исторический субъект, а не только автор пограничной литературы, создает артефакты, принадлежащие различным социокультурным доменам. Событие литературной истории также гетерогенно: как и любой коммуникативный акт, оно состоит по меньшей мере из акта высказывания и высказывания как текста. Можно даже сказать, вразрез с традиционной структуралистской моделью, что речь идет не об одном сообщении с множеством функций, а о множестве сообщений (например, о местоположении автора, его языке и его словах), соединенных в ad hoc структуру, локально появляющуюся и исчезающую в шуме информационного хаоса. Компонентами этой по всем признакам диссипативной структуры являются не люди или события, а сообщающие о них и их свойствах высказывания, всегда уже по определению множественные и гетерогенные. Их объединяет не личность автора высказывания, не его национальность или географическое положение, а также не тема, язык или метод его высказываний (например, не такие их типографские характеристики, как сведение в одну публикацию), а сама диссипативная структура их генезиса и динамики. Таким образом, объектом исследования метода, который можно назвать диссипативным структурализмом, должны быть группы высказываний.

Читать дальше