Сергей Бураго - Набег язычества на рубеже веков

Но вот астрономия с 1912 года (открытие Мелвина Слайфенра об удалении полутора десятков галактик от Земли) настаивает на том, что Вселенная имеет свое начало, именуемое в науке «Большим Взрывом», который должен ведь иметь и свою причину… «Дело в том, – заявляет по этому поводу директор Годдарского института космических исследований (США) проф. Роберт Джастроу, – что для ученого, всегда верившего в силу разума, такая ситуация заканчивается весьма нелепо. Он добрался до вершины высочайшего пика. Он подтягивается и заглядывает… Но что это… Его уже опередили!.. Ошеломленного ученого гостеприимно встречают… богословы. И сидят они здесь уже много веков» 1.

Хорошо, но как же все-таки быть со Словом? Какое оно-то могло иметь отношение к «Большому Взрыву» или сотворению мира?

Вспомним, как переводил это место Евангелия от Иоанна Фауст:

Итак: Слово – Мысль – Дело. Само по себе слово не ставится Фаустом столь высоко, чтобы он смог позволить себе остановиться на буквальном переводе. Но что такое мысль без слова? И что такое сила без мысли или дело без силы? Очевидно, что речь здесь идет о трактовке евангельского текста, то есть о выявлении свойств все того же Слова, которое не может рассматриваться как некий случайный знак. Слово именно в этой его поверхностной трактовке, то есть слово как случайный знак, как, например, денежная купюра (Д.Юм 3) или шахматная фигурка (Ф. де Соссюр 4) не ставится Фаустом высоко, да и никем высоко ставиться не может.

Но ведь и вдохновенный евангелист менее всего понимал Слово как монету или шахматную пешку. Для Иоанна Слово сопряжено с жизнью и светом и противостоит тьме.

Имеет ли реальное основание это сопряжение Слова со светом и жизнью, и имеет ли вообще реальное основание связь Слова из Евангелия с языком, на котором мы с вами разговариваем?

Связь Иоаннова Слова и нашего языка, конечно же, есть: она задана тем, что Слово Божие названо именно Словом, а никак не иначе, не «мыслью», не «силой» и не «делом», например. Причем, в том, что касается возникновения евангельского текста, как раз реальный человеческий язык предопределяет «Слово», и само это «Слово» дается в конкретном языковом контексте (отчего, кстати, и приобретает это свое неповторимое значение). Иначе говоря, положение о всемогущей творческой, преобразующей силе Слова Божия, есть одновременно и характеристика языка человека. Верна ли эта характеристика?

Да, верна. Преобразующая сила слова очевидна уже при произнесении любого слова вообще. Ведь любое слово создает индивидуальную цельность, преодолевающую всю эту, как говорил А. Ф. Лосев, «глобальную, вечно текучую и в деталях неразличимую, слепо ползучую» действительность 5.

В самом деле, как только мы произнесли слово, например, «поэзия», тут же у нас родилось некое цельное представление, и мы даже не думаем о том, что вначале было произнесено «п», затем «о», «э» и так далее до последнего звука «а». Но если бы эта родившаяся со словом «поэзия» цельность не преодолевала «текучую действительность», нам пришлось бы, произнеся «п», тут же о нем и забыть, произнеся «о», тоже забыть о нем и так далее. Иными словами, без создающей любую цельность памяти невозможна никакая деятельность сознания, невозможно и вообще никакое слово. А ведь сущность памяти – в перенесении прошлого в настоящее, то есть в преодолении этой самой слепой текучести мира. Но из этого следует, что и слово (то есть язык) как непосредственная действительность нашего сознания неизбежно преодолевает то абсолютное механическое время, которое у Ньютона есть безусловная характеристика нашего трехмерного мира. Слово всегда преодолевает мир видимый и обнаруживает положение человека как бы на грани мира видимого и мира иного. Иначе, все мы живем на грани разных «измерений» действительности.

Именно это бытие человека на грани разных миров обусловливает в его познавательной деятельности то преимущественную ориентацию на «мир видимый» (как в эпоху Возрождения), то на «мир невидимый» (как в эпоху Средневековья).

И здесь появляется соблазн приписать любую концепцию мира человеческой субъективности, так что и сама истина (если она вообще существует) оказывается человеку принципиально недоступной. Именно этот скептицизм совершает немыслимый гносеологический кульбит, результатом которого является тенденция отстранить человека от сферы человеческого познания мира. Все начинает обезличиваться. Даже язык в качестве некой объективной «системы знаков» повисает в каком-то умозрительном пространстве, проявляясь в реальном человеке всего лишь его субъективной речью.

В филологической науке бесчисленные «описания» принимают на себя функции объяснения, хотя заранее известно, что объяснить по сути ничего нельзя, поскольку никакая суть (если она вообще существует) человеку недоступна. Былое доверие к миру сменяется, как выразился М.М.Б ахтин, «целым переворотом в гуманитарном мышлении, рождением недоверия» 6. Ироническая улыбка становится эмблемой трезвого интеллекта, гордого от обладания так называемой «технической истиной» (Б. Рассел) 7.

Понятно, что причина всего этого плачевного положения вещей заключена в жесткой субъект-объектной оппозиции. Если Я – субъект, а мир – объект, и между моим Я и миром существует этот антогонизм субъективности и объективности, то о каком, по справедливости, познании может идти речь? И как в этой связи можно понимать язык? Даже Мартин Хайдеггер с его знаменитым Sprache spricht (язык говорит) видит язык объектом, в сфере которого существует моя субъективность. Непонятно лишь, где же «объективно» и вне меня этот самый Sprache spricht… 8

Словом, для разрешения проблемы языка и культуры нам не избежать попытки разрешения проблемы нашего Я и его повсеместно постулируемой «субъективности».

Разумеется, возражать против субъективности субъекта кажется полной нелепостью. Да и любое имя вообще прежде всего выделяет то, что именуется, и этим самым противопоставляет его всему остальному. Здесь – закрепленное грамматикой кардинальное значение именительного падежа «как падежа отождествления имени с самим собою» (А. Ф. Лосев) 9. Собственно, так и возникает неделимая (individable) цельность, о которой у нас шла речь выше. Иное дело, если мы поместим эту цельность в фокус нашей познавательной деятельности и установим с ней нашу внутреннюю связь. Тогда уже не самотождество именуемого станет доминировать в слове, но доминирующим началом окажется переживание человеком момента его тождества с тем, что он познает. «Слово, – писал по этому поводу И. А. Флоренский, – есть познающий субъект и познаваемый объект, – сплетающимися энергиями которых оно держится». Слово – это «мост между Я и не – Я» 10.