Андреш Щедрин - Очарованный странник. Краткая адаптация повести Н. С. Лескова

Потом меня отец кнутом по штанам продрал, но сильно пороть не стали, потому что мне опять верхом надо было садиться. Тем это дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении этот монах, которого я засек, и плачет:

– Ты, – говорит, – меня без покаяния жизни лишил.

– Что же мне теперь с тобой делать? Ведь я это не нарочно.

– Теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе: знаешь ли, что ты у нее моленый сын? Ты богу обещан.

– Кто же меня ему обещал?

– Мать твоя обещала. И будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в монастырь.

Другой раз я запряг с отцом лошадей, выезжаем, а спуск впереди крутой, сбоку обрыв. Граф и говорит: «Смотри, Голован, осторожнее».

Спускаем экипаж: я коня усмиряю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни моего кнута не чует, весь рот в крови от удилов, а сам я вдруг слышу, что у экипажа нашего тормоз лопнул! Я кричу отцу: «Держи! держи!» И он сам орет: «Держи! держи!» А уж чего держать, когда кони вперед в пропасть несутся…

Кое-как лошадей унял. На самом краю обрыва остановился, да сам не удержался, полетел вниз и ничего уже не помню.

Очнулся не знаю через сколько времени. Вижу, что я в какой-то избе, и здоровый мужик говорит: «Ну что, неужели ты, малый, жив? А помнишь ли, что с тобою было? Тебя это словно какая невидимая сила спасла: ты на глиняную глыбу упал, так на ней вниз, как на салазках, и скатился. Ну, а теперь, если можешь, вставай, к графу поедем».

Как мы приехали, граф призвал меня и говорит:

«Вот, мы этому мальчишке спасением своей жизни обязаны. Проси у меня, Голован, что хочешь, я все тебе сделаю». А я думал-думал да и говорю: «Гармонь хочу».

Дали мне гармонь. Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не умею, и сейчас ее бросил. Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда же в монастырь проситься; а я сам не знаю зачем, себе гармонию выпросил.

И пошел я от одной беды к другой, все более и более претерпевая, но нигде не погиб, пока не сбылось все в том видении предреченное.

Случилось мне однажды у себя в конюшне на полочке хохлатых голубей приметить – голубя и голубочку с птенцами. Очень они мне нравились. Но только ночью я сплю и вдруг слышу, на полочке над моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется.

Вскочил и гляжу: кошка на птенцов покушается. Я сейчас же ее схватил, воткнул мордою в голенище, в сапог, чтобы не царапалась, да и пошел ее плеточкой учить. А чтобы ей еще страшнее было, так я взял да и хвост ей отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи приколотил и очень этим был доволен. Кошка тут же вся вздрогнула и да и побежала.

Но только утром, смотрю, вбегает горничная, кричит:

– Ага, ага! вот это кто! Это ты мою Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь у тебя ее хвостик над окном приколочен?

– Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен? А она как смела моих голубят есть?

Со злости она рукою ударила меня по щеке, а я, как сам тоже с детства был скор на руку, схватил от дверей грязную метлу, да ее метлою по талии… Боже мой, что тут поднялось!

Повели меня в контору к немцу-управителю, и он рассудил, чтобы меня как можно жестче выпороть и направить на тяжкую работу: молотком большие камни колоть для дорожек в саду. Отодрали меня сильно – но это бы ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить, это уже домучило меня до того, что я решился со своею жизнью покончить.

Припас я себе крепкую веревочку, пошел вечером в осиновый лесок, стал на колены, помолился за вся християны, приготовил петлю. Осталося скакнуть, да и вся б недолга была… Только что прыгнул, как, гляжу – уже я на земле оказался, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется. Он-то веревку и перерезал.

– Что это, – говорит, – ты делаешь? Так чем своей рукой вешаться, пойдем, лучше с нами жить, в разбойниках.

Махнул я рукою, заплакал и пошел в разбойники.

С этим цыганом мы у барина одного коней украли, а как на рынке их продали, то стали деньги делить. Цыган мне кукиш сует под нос и говорит, злодей:

– Вот тебе твоя доля.

– Это еще что за такое!?

– Потому, что я мастер, а ты еще ученик.

– А раз так, я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец.

– И отстань, брат, Христа ради, потому что ты вор, еще с тобою спутаешься.

Так мы и разошлись.

Я было пошел к чиновнику, чтобы объявиться, что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне и говорит:

– Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя десять рублей?

– Нет, – говорю, – только цепочка и крест серебряный.

– Ну, давай их мне, я тебе отпускной документ напишу, и уходи в город Николаев, там много людей рабочих нужно, и много туда от нас бродяг бежит.

Прихожу в этот город и стал на торжок, чтобы наниматься. Ко мне подошел один барин, огромный-преогромный. Привел он меня в домишко, невесть из чего наскоро сколоченный, и говорит:

– Скажи правду: ты ведь беглый?

Я говорю:

– Беглый. На что вам это расспрашивать?

– А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен.

Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать и говорит:

– Такого мне и надо! Ты, если голубят жалел, так можешь и мое дитя выходить: я тебя в няньки беру. У меня жена с военным отсюда сбежала и оставила мне грудную дочку, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану жалованья платить. Козу куплю: ты ее доить будешь да тем молочком мою дочку воспитывать.

Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в няньках. Дитя было маленькое и такое поганое, жалкое: все пищит.

Год я так прожил, и дитя мое подросло, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. К лекарю водили, тот велел ее в песок сажать.

Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое местечко, где песок есть, и как погожий теплый день, я заберу и козу и девочку и туда с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю туда девочку по пояс и дам ей палочек играть и камушков. Коза наша вокруг ходит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и сплю.

Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, только вдруг слышу голос: «Иван! пойдем, брат Иван!» Так и не понял откуда это, кричу: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» Вдруг вижу, это надо мною стоит тот монах, которого я давно кнутом засек: «Пойдем, – говорит, – брат Иван! тебе еще много надо терпеть». И он вдруг показал мне, и сам не знаю что: степь, люди такие в больших шапках лохматых и со стрелами, на страшных диких конях. А потом где-то колокол тихо звонит, и стоит там большой белый монастырь.