Ольга Балла - Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия

Постановка вопроса об этике в отношениях с вещами, понятно, только потому и возможна, что вещи – слепки с человеческих смыслов. Их проекции и, так сказать, консервы. Лишаев берётся рассматривать старое / ветхое как Другое по отношению к воспринимающему его человеку. Предисловие к книге носит характерное название, задающее, кажется, тональность всей книге: «Окликнутость Другим». Сразу понимаешь, что рассуждение здесь должно идти в этическом модусе.

Между нами и старыми вещами, фотографиями, людьми – повышенная «разница онтологических потенциалов». Мы с ними – в разных бытийных статусах: старое гораздо ближе к небытию или – в случае, если оно ветхое – почти уже целиком там. Да это и с собственной старостью так: самое удивительное в ней, как заметил ещё Оскар Уайльд, не то, что стареешь, а то, что остаёшься молодым. Он, правда, говорил, что это – самое трагическое. Сразу видно – не философ.

Эта «разница потенциалов» создаёт смысловое напряжение, динамику. Старое, инфицированное небытием, полное следов исчезнувших культурных состояний расталкивает человека, выводит его из равновесий. Отсюда и отталкивание от старого (в виде, например, «характерной для нашего времени геронтофобии»), и интерес к нему (вроде, скажем, высокой ценности антиквариата). Старое же всегда – самим фактом своей старости – задевает человека лично. Общаясь со старым и ветхим, человек оказывается лицом к лицу с «конечностью собственного присутствия», с возможностью – всё более реальной – собственного небытия. Общение со старым и ветхим – это всегда разговор со смертью. Это Она окликает нас его голосом.

По ходу своих размышлений автор не раз поддаётся соблазну публицистических, а то даже и проповеднических интонаций; а понятийное мышление нет-нет да уступит образному, художественному (впрочем – как же им друг без друга?). Но это, по-моему, совершенно искупается тем, что Лишаев в этой книге намечает движение сразу в нескольких важных – и не слишком-то исхоженных – направлениях. Например, делает серьёзные шаги к построению философской дисциплины, которую мне давно хотелось бы видеть существующей и которую я бы назвала антропологией вещи . К систематически выстроенной рефлексии о том, как вещи провоцируют возникновение человеческих смыслов, как они обрастают этими смыслами, аккумулируют их в себе; о вещах как посредниках в отношениях человека с миром и с самим собой. В данном случае – это вещи старые, уже отодвинувшиеся на грань небытия. Но ведь много интересного можно сказать и о вещах, которые от этой грани ещё далеки – и автор создаёт для этого теоретические возможности. А кроме того – расширяет понятие этики: видит её как совокупности принципов отношения к миру вообще, включение в одну парадигму людей и вещей – как участников (и соучастников) сущего.

Марк Далет. Орбинавты: Роман. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – (Художественная серия).

По совести сказать, то, что появление «Орбинавтов» Марка Далета с самого начала, ещё до выхода книги, сопровождалось активной рекламной кампанией, вызывало у меня сильный скепсис. Книга ещё не вышла, а из неё уже публиковались отрывки; едва обрела бумажную плоть, а у неё уже был целый собственный сайт и даже буктрейлер, невиданный – по крайней мере, не слишком ещё привычный – зверь в наших широтах (видеоролик о книге, призванный убеждать читателей в том, как всё это интересно). Настораживаешься просто автоматически – на уровне защитной реакции.

Но очень уж хороша была идея: орбинавтики – «плавания по мирам», перехода – да перевода, между прочим, вместе с собой – целого мира! – из одной ветви возможностей в другую, едва намеченную в точке ветвления – одним только внутренним усилием определённого типа. Идея пластичности бытия , понимаете. Не говоря уже о том, что речь идёт о Гранаде времён окончания восьмисотлетней реконкисты – о перекрёстке культур, населённом разными народами. Перелом эпох: конец мусульманского владычества в Испании, самое начало освоения едва открытой Америки. Взаимовлияния и взаимопроникновения исламской, христианской, иудейской культур. Быт гранадских мусульман, евреев, кочевавших тогда по Испании и совсем к тому времени недавно – по историческим меркам – пришедших в Европу цыган. Самоощущение мусульман-морисков, принимавших ради спасения собственной жизни христианство. Совершенно особенный мир, нет – миры, о которых неспециалисту почти ничего как следует не известно, а уж особенно – в чувственных подробностях, которые откуда ещё и взять, как не из художественной литературы?

Слишком всё это будоражило, чтобы отказаться от чтения. В конце концов, реклама рекламой, а текст текстом.

И что ж вы думаете: текст-то оказался интереснейший. И не только в искомых чувственных подробностях, хотя и в них автор весьма щедр.

Там вообще много быта, подробного, плотного, самоцельного – предметного, интеллектуального и, так сказать, душевного: не только что ели и надевали на себя андалусцы и кастильцы конца XV века и какие вещи их окружали, но и что они читали, какую музыку играли и слушали, во что верили, какие разделяли предрассудки, в какие игры играли их дети и чему они учились. Как выглядело, будучи повседневностью, то, что нам видится экзотикой. В этом смысле книга, на радость тоскующему о путешествиях во времени читательскому воображению, – очень «телесная», полная запахов, звуков, фактуры.

«Рыночная толпа была пестра, человеческие ручейки сливались и расходились, торговцы призывали покупателей и привычно спорили с ними о цене и качестве товара, а договорившись, щедро накладывали поверх взвешенного количества лишнюю пригоршню инжира или увесистый лоснящийся гранат. Воздух полнился запахами, солнечным светом, жарой, человеческими голосами, криками ослов и верблюдов. Чернокожий воин-бербер, проходя мимо, случайно толкнул зазевавшегося мальчика.»

Хороший показатель качества текста – когда его можно читать ради него самого, ради проживаемой в нём жизни, не очень и не в первую очередь заботясь о том, куда выведет сюжет. Это как раз тот самый случай.

Историческая часть здесь интересна сама по себе – как и намерение втянуть время-и-место, мало освоенные отечественным историческим воображением, в область художественной, то есть общечеловеческой, надпрофессиональной рефлексии. С какой степенью точности всё это реконструировано, оценят специалисты. Вольный же читатель, свободный от такой обязанности, рад провалиться в другую жизнь, где разница между «настоящим» и «выдуманным» не так уж существенна и не слишком заметна – проживается всё .