Владимир Воропаев - Нет другой двери… О Гоголе и не только

Свою тайну Гоголь не унес с собой в могилу. В силу законов художественного творчества автор не в состоянии утаить своего «душевного дела». Ибо, как говорил сам Гоголь, «поэзия есть чистая исповедь души». Ключ к тайне «Мертвых душ» – в самой поэме.

Именно поэтому творческая история произведения приобретает особенную значительность. Это не просто история создания гениального творения, но и судьба самого Гоголя, трагедия его жизни и смерти. По словам Павла Васильевича Анненкова, «Мертвые души» явились для Гоголя «той подвижнической кельей, в которой он бился и страдал до тех пор, пока вынесли его бездыханным из нее».

Пушкин у Гоголя. Художник М.П. Клодт. Гравюра Ю. Барановского. 1887 г.

В «Авторской исповеди» (1847) Гоголь подробно рассказал о том, как возник замысел поэмы. А.С. Пушкин заметил ему однажды: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!» – и привел в пример Сервантеса, который «хотя и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за “Донкишота”, никогда бы не занял того места, которое занимает теперь между писателями». В заключение Пушкин рассказал Гоголю одно происшествие – это и был сюжет «Мертвых душ».

В то же время анекдотический случай, положенный в основу произведения, носил жизненный характер. Факты скупки «мертвых душ» были достаточно распространены в тогдашней России и могли быть известны Гоголю и ранее. Об одном из них рассказывает, например, дальняя родственница писателя Мария Григорьевна Анисимо-Яновская. Но как бы там ни было, Гоголь принялся за большое сочинение по совету Пушкина. Знаменательна и ссылка последнего на Сервантеса, приобретшего мировую известность после написания «Дон Кихота». Отныне судьба и слава Гоголя будут неразрывно связаны с «Мертвыми душами».

Переписка Гоголя, его автобиографические заметки и свидетельства современников дают возможность восстановить ход работы над поэмой с достаточной полнотой. По словам Гоголя, он принялся за нее, не имея поначалу определенного плана, не давши себе отчета, что такое должен быть сам герой. «Я думал просто, что смешной проект, исполнением которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и характеры; что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою множество смешных явлений, которые я намерен был перемешать с трогательными».

Набросав первые главы, Гоголь прочел их Пушкину, и поэт, который всегда смеялся при его чтении, становился все сумрачнее и сумрачнее и наконец сделался мрачен. По окончании чтения он произнес с тоской: «Боже, как грустна наша Россия!» В этой связи Гоголь заметил для себя: «Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда…»

Озадаченный тягостным впечатлением, которое произвело начало поэмы на Пушкина, Гоголь принялся за его переработку. 12 ноября (н. ст.) 1836 года он писал Василию Андреевичу Жуковскому из Парижа: «Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. <���…> Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь, которая вынесет мое имя». Из письма видно, как по мере обдумывания плана разрастается замысел, Гоголь проникается ощущением значительности своего сочинения: «Огромно велико мое творение, и не скоро конец его».

Василий Андреевич Жуковский. Гравюра Т. Райта. 1835 г.

К концу 1840 года первый том вчерне был окончен и Гоголь приступил к работе над вторым. 28 декабря (н. ст.) он сообщал Сергею Тимофеевичу Аксакову из Рима: «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том “Мертвых душ”. <���…> Между тем, дальнейшее продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я вижу, что может быть со временем кое-что колоссальное, если только позволят слабые мои силы. По крайней мере, верно, немногие знают, на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет…»

Михаил Петрович Погодин

Литография А.Э. Мюнстера с фотографии К.А. Бергнера. 1860-е гг.

П. В. Анненков, живший летом 1841 года в Риме с Гоголем и переписывавший главы первого тома под диктовку автора, утверждает со всей определенностью, что именно в эту пору Гоголем был «предпринят» второй том. Очевидно, работа продвигалась настолько быстро, что появились слухи об окончании поэмы. Историк и журналист Михаил Петрович Погодин даже уверял читателей «Москвитянина», что два тома уже написаны, третий пишется и все сочинение выйдет в продолжение года.

Однако в письмах начала 1840-х годов Гоголь все чаще дает понять, что второй том окончен скоро не будет и что на это есть веские причины. В октябре 1841 года писатель возвращается в Россию для напечатания первого тома «Мертвых душ». После выхода его в свет в мае 1842 года он снова уезжает за границу и пробудет там вплоть до 1848 года.

Петр Александрович Плетнев Литография П.Ф. Бореля. 1870 г.

История прохождения книги в цензуре – один из драматических эпизодов биографии Гоголя. «Никогда, может быть, не употребил он в дело такого количества житейской опытности, сердцеведения, заискивающей ласки и притворного гнева, как в 1842 году, когда приступил к печатанию “Мертвых душ”, – свидетельствовал П. В. Анненков и, не касаясь фактической стороны дела, не без остроумия замечал: – Тот, кто не имеет “Мертвых душ” для напечатания, может, разумеется, вести себя непогрешительнее Гоголя и быть гораздо проще в своих поступках и выражении своих чувств».

7 января 1842 года Гоголь сообщал Петру Александровичу Плетневу о судьбе поэмы в московской цензуре: «Удар для меня никак неожиданный: запрещают всю рукопись. Я отдаю сначала ее цензору Снегиреву, который несколько толковее других, с тем, что если он находит в ней какое-нибудь место, наводящее на него сомнение, чтоб объявил мне прямо, что я тогда посылаю ее в Петербург. Снегирев через два дни объявляет мне торжественно, что рукопись он находит совершенно благонамеренной, и в отношении к цели и в отношении к впечатлению, производимому на читателя, и что кроме одного незначительного места: перемены двух-трех имен (на которые я тот же час согласился и изменил) – нет ничего, что бы могло навлечь притязанья цензуры самой строгой. Это же самое он объявил и другим. Вдруг Снегирева сбил кто-то с толку, и я узнаю, что он представляет мою рукопись в комитет. Комитет принимает ее таким образом, как будто уже был приготовлен заранее и был настроен разыграть комедию: ибо обвинения все без исключения были комедия в высшей степени». И далее Гоголь в ироническом тоне описывает эти обвинения.