Array Сборник - «Это просто буквы на бумаге…» Владимир Сорокин: после литературы

…он пытается стереть время своего поколения, а точнее, время посткоммунизма… [11] Липовецкий М. Н. Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе // Знамя. 1999. № 11. С. 214.

Постреволюционные 1920-е и постперестроечные 1990-е годы описываются как эпохи резких перемен, крушения норм русского языка [12] Lunde I., Roesen T. (eds.). Landslide of the Norm: Language Culture in Post-Soviet Russia (Slavica Bergensia 6). Bergen: University of Bergen, 2006. . Настоящая статья посвящена второму из этих периодов, а точнее – соотношению языковых процессов и литературной практики неоавангарда (московского концептуализма), представителем которого является Владимир Сорокин. Поскольку московский концептуализм возник в 1970-е годы, я кратко охарактеризую и то, что происходило между 1920-ми и 1990-ми, то есть укажу на предпосылки второго периода общего нормативного сдвига, равно как и творчества Сорокина, в терминах укрепления/нарушения норм.

Попытки создания революционной пролетарской культуры были оставлены в Советском Союзе сравнительно рано, и им на смену пришли консервативные идеалы «культурности» [13] См.: Kelly C. Refining Russia: Advice Literature, Polite Culture, and Gender from Catherine to Yeltsin. Oxford: Oxford UP, 2001. Р. 260–311. . Если сталинистское укрепление традиционной эстетики (социалистический реализм) в 1930-е годы способствовало частичному возвращению в официальную культуру прежних языковых и эстетических норм, то в «ждановскую» эпоху (1946–1953) механизмы контроля свыше привели к стандартизации советской культуры, сделав ее провинциальной и ханжеской. Культура эпохи «оттепели» не задавалась вопросом о пересмотре языковых и поэтологических норм. Лагерной лексике, которую Солженицын использовал в повести «Один день Ивана Денисовича» (1962), было позволено лишь на короткий срок появиться в подцензурной литературе. Таким образом, позднесоветское общество оставалось в тисках моральных ограничений и запретов, которые отстаивали различные социальные группы: одни притворно (партийные функционеры), другие – из идеалистических соображений (преимущественно школьные учителя и ригористы-диссиденты). Как официальная, так и диссидентская литература выступала за «гиперморалистический» гуманизм, обнаруживая при этом не слишком отличающиеся друг от друга эстетические предпочтения [14] См.: Ерофеев В. В. Русские цветы зла // Ерофеев В. В. (Ред.) Русские цветы зла: сборник. М.: Подкова, 1997. С. 10–12. .

Наряду с советской и антисоветской развивалась еще и другая литература – асоветская, которая смещала «гуманистические» нормы, насаждая свои «цветы зла» [15] См. указанный выше сборник под ред. В. В. Ерофеева. и расширяя язык письменных текстов таким образом, чтобы он включал в себя и обсценную лексику (мат), и материализацию внутри повествования жестких метафор. В то время как бо́льшая часть советского общества по-прежнему не могла выбраться из кокона табу и ханжеских норм, небольшая группа авторов уже предвидела те пути развития, которые в языковой реальности массовой культуры стали заметны только с началом перестройки.

Каким бы справедливым ни казался тезис о том, что именно 1990-е годы стали периодом крушения языковых норм, по отношению к поэтике отдельных авторов он должен приниматься с рядом оговорок, имея в виду предвосхищения и разновременность возникновения многих поэтологических явлений. Прежде всего, обращает на себя внимание то обстоятельство, что некоторые «избранные» авторы более раннего поколения, возможно, предвидели и даже подготавливали и инициировали грядущие крупномасштабные нарушения норм в популярной и массовой культуре. Большинство из них можно в той или иной мере отнести к контексту московского концептуализма – к тем, кто принял самое активное участие в подготовленном Виктором Ерофеевым сборнике «Русские цветы зла» [16] Процесс освобождения от табу начался, однако, еще раньше. Такие авторы, как поэты-лианозовцы (Всеволод Некрасов, Игорь Холин и Генрих Сапгир) или сторонник фантастической литературы А. Д. Синявский (Абрам Терц), подготовили почву для появления новой поэтики. В антологию Ерофеева входят тексты вплоть до «Колымских рассказов» В. Шаламова, первый из которых написан в 1954 году. . Репутацию наиболее радикального из этих писателей, художников и теоретиков заслужил Владимир Сорокин. Ерофеев характеризует его так: «Ведущий монстр новой русской литературы <���…> он взрывает их (тексты. – Д. У. ) сломом повествования, матом, предельным сгущением текста-концентрата, состоящего из сексуальной патологии, тотального насилия, вплоть до каннибализма и некрофилии» [17] Ерофеев В. В. Указ. соч. С. 28. .

Эта характеристика весьма репрезентативна для восприятия сочинений Сорокина; даже симпатизирующие ему критики не могут удержаться от того, чтобы не назвать Сорокина «жестоким талантом» ( Grausames Talent ) [18] Groys B. E. Gesamtkunstwerk Stalin. Die gespaltene Kultur der Sowjetunion. München; Vienna: Hanser Verlag (Edition Akzente), 1988. P. 109. или enfant terrible [19] Генис А. А. «Чузнь и жидо»: Владимир Сорокин // Звезда. 1997. № 10. С. 222; Шапошников В. Н. Хулиганы и хулиганство в России: аспект истории и литературы XX века. М.: Московский лицей, 2000. С. 146. . Что же касается менее благожелательно настроенных читателей, то они находят его тексты элитарными [20] Ермолин Е. А. Письмо от Вовочки // Континент. 2003. № 115. С. 416. и/или скучными [21] См., например: Буйда Ю. В. «Нечто ничто» Владимира Сорокина: он пишет лучше, чем дышит // Независимая газета. 1994. 5 апреля; Кенжеев Б. Антисоветчик Владимир Сорокин // Знамя. 1995. № 4. С. 203. , что в свою очередь вынуждает его защитников прибегать к диалектической уловке – рассматривать подобные высказывания как апотропеическую реакцию шокированных читателей, не желающих понимать специфическую значимость сорокинских текстов [22] Рыклин М. К. Террорологики (Философия по краям). Тарту; М.: Эйдос, 1992. С. 209. .

Чтобы показать взаимообусловленность крушения языковой и литературной нормы, я попытаюсь проанализировать различные периоды творчества Сорокина в связи с соответствующими им по времени процессами языкового и политического развития России. Такой подход обещает быть плодотворным по отношению именно к Сорокину, «ведущему монстру новой русской литературы», поскольку его творчество охватывает большой период времени до и после крушения языковых норм, а также потому, что в среде критиков в последнее время утвердилось мнение о наличии перемен в его поэтике. Более того, политическая, социальная и языковая норма является главным «протагонистом» одного из первых сорокинских текстов – «Нормы».