Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика

Наконец, мы уже подошли и к первой части книги. Как я уже отмечал, она представляет собой общеметодологическое введение к остальным частям, при этом многое из сказанного здесь не получает в дальнейшем развития. Прежде всего, семиотическая концепция первой части находит продолжение лишь в обособленном внутри второй части фрагменте о знаке и сигнале. То же относится и к ряду марксистских положений первой части вроде отнесения языкового знака к надстройке ввиду его идеологического характера.

Как я уже говорил, большинство прямо марксистских формулировок первой части книги существует уже в «Руководящих мыслях» «Отчета». В дальнейшем первая часть книги значительно выросла в обьеме, но идеи марксизма, игравшие там роль некоторой отправной точки, остались теми же самыми. Прибавилось лишь краткое введение ко всей книге, где определяется ее место среди марксистских работ. Введение явно писалось в самом конце работы над МФЯ (во всяком случае, не раньше того момента, когда было решено обь-единить третью часть с двумя первыми частями). Марксизм был отправной точкой исследования, к нему авторы вернулись в конце пути, когда надо было оформлять книгу как целое. А путь они проделали, находясь в марксистской атмосфере, но не думая специально о марксизме.

Если сравнить две книги, вышедшие под именем Волошинова, то между ними есть различие. Хотя в МФЯ слово «марксизм» вынесено в заглавие, но по сути именно «Фрейдизм» – более марксистская книга. Критика учения З. Фрейда и его последователей ведется с позиций диалектического и исторического материализма, выдерживается классовый подход, фрейдизм рассматривается как одно из проявлений кризиса буржуазного сознания. И ничего похожего в критике «абстрактного объективизма» в МФЯ, где совсем нет речи о его классовых корнях (его возведение к глубокой древности тем более снимает эту проблему); лишь на самой последней странице книги можно увидеть некоторый шаг в этом направлении. Может быть, поэтому разочаровавшийся в марксизме Бахтин в письме к В. В. Кожинову 1961 г. принял на себя ответственность за концепцию МФЯ, но не за концепцию «Фрейдизма». Но, несмотря на все сказанное, нельзя и считать, что две книги расходятся по содержащимся там идеям: там и там видны общий пафос борьбы с биологизмом и психологизмом, утверждение примата социального в человеке.

Кстати, надо вернуться к высказыванию Г. Л. Тульчинского, приписавшего Бахтину и его друзьям участие в «идеологических кампаниях». О сознательном участии в таких кампаниях, думаю, говорить не приходится, но использование работ, вышедших из круга Бахтина, в таких целях, если вообще имело место, то только в связи с «Фрейдизмом». Учение Фрейда, как видно из содержащегося в книге критического обзора литературы, было в нашей стране в 20-е гг. достаточно популярно, в том числе и в марксистской среде. Затем оно, однако, было официально отвергнуто и фактически запрещено на долгие годы; произошло это вскоре после публикации «Фрейдизма». В такой перемене, очевидно, сыграло роль сочувственное отношение к фрейдизму Л. Д. Троцкого, зафиксированное и во «Фрейдизме» (171). Это могло сыграть роль в заказе и быстром издании книги, все равно впоследствии быстро забытой (впрочем, в 50-е гг. в Саранске ее с трудом, но нашли). В случае же МФЯ (и «Формального метода») это совсем невероятно. Вокруг идей Соссюра в советской лингвистике споры велись всегда, но идеологических кампаний против них не было вплоть до конца 40-х гг. (наоборот, в 1933 г. «Курс» издали в Москве). В годы написания МФЯ такие кампании направлял Н. Я. Марр, а он боролся с «индоевропеизмом», игнорируя структурализм. Борьба с идеями Соссюра как выражением «оскудения и маразма» «буржуазной лингвистики» [451]велась лишь в первые годы «холодной войны», когда о МФЯ прочно забыли.

Итак, рассмотрение текста МФЯ позволяет считать, что основная лингвистическая проблематика книги не была ни марксистской, ни антимарксистской. Авторы книги строили собственную концепцию, считаясь с существованием марксизма, используя это учение, но не сливаясь с ним. Если марксистская концепция оказывалась полезной, они брали ее на вооружение. Если что-то в ней не подходило, они спорили с ней (в 1928–1929 гг. это еще допускалось). В целом приняв плехановское разграничение идеологии и общественной психологии, они предлагали иные термины: «научная идеология» и «житейская (жизненная) идеология», очищая тем самым фрагмент марксистской теории от не разделяемого ими психологизма, имевшегося у Плеханова, взгляды которого формировались еще в XIX в.

Нет никаких оснований говорить о «карнавальном переворачивании» марксизма в МФЯ, пафос книги вполне серьезен, а враждебности марксизму не видно. Адекватнее представление о марксистской проблематике как «добавлениях» к книге. Для Бахтина в конце жизни они казались «неприятными», но это не значит, что они были таковыми во время создания книги. Но думается, что значение марксистских идей для авторов МФЯ было более существенным, чем просто «прибавления». Эти идеи задавали некоторые рамки подхода, общую социологическую, «идеологическую» направленность книги, стимулировали интерес к одним проблемам и игнорирование других. Все это вполне сопоставимо с подходами Е. Д. Поливанова и других неконьюнктурных искателей марксистской лингвистики. Но говорить о существовании в МФЯ особой марксистской лингвистики или марксистской философии языка не приходится. Сама задача была невыполнима. Рассмотрение данной проблемы будет продолжено в Экскурсе 4.

В четвертой главе книги речь шла о проблемах марксизма в МФЯ на фоне других попыток построить марксистскую лингвистику, предпринимавшихся в нашей стране в 20-е гг. В связи с этим уместно рас-смотреть и дальнейшее развитие подобных подходов у нас и за рубежом до 70-х гг., происходившее без прямого влияния МФЯ. Лишь в последние десятилетия идеи МФЯ довольно активно используются в современной социолингвистике, об этом будет говориться в седь-мой главе. В экскурсе рассмотрен промежуточный этап, пусть он выходит за пределы основной тематики данной книги.

Обсуждение проблем марксистской лингвистики с разных позиций активно шло в СССР с середины 20-х гг. до начала 30-х гг. Последним всплеском такого обсуждения стали дискуссии марристов с языкофронтовцами, завершившиеся в 1933 г. разгромом последних. Затем в советской лингвистике, как и в других гуманитарных науках, эпоха научных поисков в данной области завершилась. Наступило господство догматизма, допускались лишь пересказ концепций, обьявленных «единственно верными», и применение этих концепций к анализу конкретного материала. Лингвистика имела здесь некоторую специфику, связанную с господством «нового учения о языке» Н. Я. Марра, обьявленного «марксизмом в языкознании». После смерти в 1934 г. основателя «нового учения» его наиболее фантастические компоненты уходили в тень, марризм шел на сближения и компромиссы с научной лингвистикой. Однако с осени 1948 г., когда была дана общая установка разоблачать «менделистов-вейсманистов-морганистов», а затем «космополитов» во всех науках, начался возврат к марризму в самом его крайнем варианте.