Владимир Алпатов - Волошинов, Бахтин и лингвистика

Множество цитат из классиков здесь не в счет. Как и во времена Марра, они чаще использовались не по существу, а то и с ошибками. Например, Р. А. Будагов рассуждал о трактовке теории относитель-ности Эйнштейна в «Материализме и эмпириокритицизме» Ленина, хотя в этой книге теория не упоминается. Если отвлечься от таких цитат и от политических ярлыков, то оставались три основных теоретических положения.

Во-первых, это понимание лингвистики как чисто исторической науки («антиисторизм» был любимым ругательным эпитетом Ф. П. Филина): «Единственным методом подлинного обьяснения системы является метод исторический, основывающийся на марксистско-ленинском понимании истории». [473]«Синхронно-системный метод» признавался лишь в том случае, если он «решает определенные конкретные задачи и не претендует на главенствующее положение в теории языкознания». [474]Но такие высказывания (естественно, без апелляций к марксизму-ленинизму) вполне соответствовали идеям лингвистики XIX в.

Второй чертой, связанной с первой, был подчеркнутый эмпиризм, отказ от научных абстракций. Структурализм и тем более гене-ративизм постоянно обвинялись в «схематизме», отказе от рассмотрения языковых явлений во всех деталях. Для Ф. П. Филина «какие бы новые принципы составления словарей ни выдвигались, словари всегда будут собранием отдельных слов и ничем другим». [475]Он же вовсе отрицал теорию, не связанную с анализом конкретных фактов: «Появляется странная разновидность языковедов, о которых нельзя сказать, какой или какие языки являются их специальностью» [476](куда бы он отнес Волошинова?). В каждой теоретической книге Ф. П. Филина или Р. А. Будагова значительную (и лучшую) часть занимают очень конкретные исследования истории отдельных слов. Такой подход тоже идет от XIX в., но не из всего века, как историзм, а из его второй, позитивистской половины, когда господствовало «преклонение перед фактом».

Третья черта имела иной источник: сглаженный марризм, без четырех элементов и других наиболее фантастических частей учения Марра. Эта черта – установление прямолинейной связи между развитием общества и развитием языка: «Толчком к изменениям всегда являются те или иные общественные причины»; [477]«Нельзя не видеть глубокой зависимости языка от общественного строя. Что произошло с русским языком после Октября 1917 года? Проблемы не сводятся только к лексике». [478]Необходимым признавалось «соотнесение этапов развития языка с историей общественных формаций». [479]Такая точка зрения была шагом назад по сравнению с концепциями Е. Д. Поливанова и даже И. В. Сталина.

Официальная «марксистская наука о языке» 50—80-х гг. на деле была сочетанием позитивистского языкознания XIX в. с прямолинейным социологизмом, шедшим от марризма. Ее представители были далеко не во всем едины. Ф. П. Филин был довольно последователь-ным позитивистом, а Р. А. Будагов испытал и некоторое влияние школы К. Фосслера (не столько в общей теории, сколько в установке на историческое изучение индивидуальных стилей и в конкретных исследовательских приемах). Но ничего марксистского в этом не было, на что справедливо указывал В. А. Звегинцев. [480]

Конечно, все сказанное не означает, что позитивизм и следование заветам младограмматизма были свойственны только «официаль-ному» направлению в советской лингвистике; позитивистами были и многие ученые от него далекие. Официально признанный позитивизм в духе начала ХХ в. и не столь признанный, но также многочисленный структурализм (с 50-х гг. этот термин стал широко применяться как самоназвание) – два направления в рамках «абстрактного объективизма» – определяли основное содержание советской лингвистики. С 60-хгг. начали появляться и генеративистские работы, хотя и не в ортодоксальном хомскианском варианте.

От марксизма все это было далеко, а общее отношение того или иного лингвиста к марксизму, как и его отношение к общественному строю, не было жестко связано с его научными идеями. Если среди философов или историков – «шестидесятников» идеи «очищения» марксизма от наслоений сталинской эпохи долго были популярны, то лингвисты об этом совсем не думали. Часть препятствий на пути развития науки о языке была парадоксальным образом убрана Сталиным, остальные можно было (по крайней мере, в рамках «чистой» науки) не замечать. И в начале 60-х гг. бывший теоретик «Языкофронта» Т. П. Ломтев с грустью констатировал: «Говорить о марксизме в языкознании стало признаком дурного тона». [481]

Сам Т. П. Ломтев был одним из немногих, кто продолжал относиться к этой проблеме всерьез и разрабатывал ее до конца жизни. Он пытался соединить марксистскую теорию с достижениями теоретической лингвистики XX в., прежде всего структурализма. В его работах 50-х, 60-х, начала 70-х гг. постоянны высказывания вроде такого: «Анализ значений выражений естественного языка показывает, что принцип отражения, так бескомпромиссно отстаивавшийся В. И. Лениным, представляет собой единственную надежную основу построения непротиворечивой теории семантики предложения естественного языка». [482]Иногда приверженность марксизму толкала лингвиста к постановке достаточно интересных проблем. Например, еще в 1953 г. он ставил вопрос о «противоречии, возникающем между наличными средствами данного языка и растущими потребностями обмена мыслями в процессе общения людей»; [483]в связи с этим он одним из первых в отечественной лингвистике затронул вопрос об избыточности в языке. [484]Впрочем, подобный вопрос без обращения к марксизму примерно в те же годы ставил А. Мартине. [485]Как и Е. Д. Поливанов, Т. П. Ломтев изучал переход количества в качество в истории языков. [486]Но, как я уже говорил в связи с Поливановым, изучение проблем такого рода может стимулироваться марксизмом, но не является, если отвлечься от терминологии, собственно марксистским.

Чаще всего Т. П. Ломтев связывал марксистский (материалистический) подход к языку с некоторыми принципиально важными для него теоретическими положениями. Вот одно из них, повторявшееся им не раз: «Вопрос о противопоставлении материализма и идеализма в грамматических учениях – это вопрос о признании и отрицании субстанции языковых фактов». [487]Другой тезис связан с ролью семантики. Говоря о попытках некоторых американских дескриптивистов исключить из лингвистики значение, Ломтев писал: «Марксизм не может признать правильным такой принцип». [488]Но и понимание языка как сети чистых отношений без учета субстанции, и отрицание семантики были свойственны не всей иностранной лингвистике и даже не всему структурализму. Например, Пражский кружок не придерживался ни того, ни другого. Получалось, что идеалист-евразиец Н. Трубецкой был как минимум близок к марксизму. А основатель дескриптивизма Л. Блумфилд, наоборот, называл свою теорию «материалистической» и стремился применить в лингвистике метод «Капитала» К. Маркса. Отрицание же семантики у некоторых его последователей было доведением этого подхода до крайности. Так что и здесь дело было не в марксизме.