Александр Ужанков - О специфике развития русской литературы XI – первой трети XVIII века: Стадии и формации

Сакральность церковнославянского языка проявляется в его функциональном предназначении. Это – язык церковного Богослужения (Богу служения) и Богом вдохновенной словесности (Священного Писания и творений святых отцов). Этот язык, в отличие от всех литургических языков, не знал и не знает бытового (профанного) употребления.

Он же был и литературным языком. Сакральный литературный язык не допускал вымысла, но был глубоко символичен. «Различие в употреблении церковнославянского и русского языка определялось, надо думать, различием между подлинной (высшей) и лишь эмпирически наблюдаемой реальностью – между объективным знанием и субъективным видением» [129].

Сакральность церковнославянского языка отражалась и в графическом начертании букв – уставном письме ХI—ХII вв. В ХII в., на новой стадии мировоззрения, графика письма меняется [130].

С помощью слова-символа создавалась (при отсутствии научного объяснения мироздания, когда мир дольний воспринимался как символ мира горнего) упорядоченная система мироздания. Поэтому символизм был единственно возможным для XI–XII вв. способом построения целостной картины мира, в центре которой пребывал Бог-Творец.

«В нем (символе. – А. У.), в отличие от простого изображения, простого знака и даже таинства в его схоластической редукции, две реальности – эмпирическая, или «видимая», и духовная, или «невидимая», – соединены не логически («это» означает «это»), не аналогически («это» изображает «это») и не причинно-следственно («это» есть причина «этого»), а эпифанически (от греческого елираеіа – являю). Одна реальность являет другую, но – и это очень важно – только в ту меру, в которой сам символ причастен духовной реальности и способен воплотить ее» [131].

Отсюда умозрение как способ познания сущего [132]. Отсюда и восприятие природы как символа. Скажем, сменяющиеся, но ежегодно повторяющиеся времена года – это символ священной истории, отраженный в ежегодно повторяющихся христианских праздниках (например, в «Слове на Антипасху» Кирилла Туровского, в котором весна символизирует Воскресение Христа). Да и сама русская история в княжениях находит под пером летописцев аналогии-символы в библейской истории [133].

Отношение к действительности в рассматриваемый период носило ценностный (аксиологический) характер. Это видно на примере понимания категорий «времени» и «пространства», воспринимаемых в смысловом единстве. Время началось на Востоке, там, где был Рай («Сотворил Бог породу на Востоце…»). Конец мира, Страшный суд в средневековом сознании православного человека был связан с Западом (не случайно, алтарь церкви с иконостасом располагался на восток, молящиеся обращались лицом к востоку; изображение Страшного суда – на западной, противоположной стене храма, у выхода). Центр мира – в Иерусалиме, на Лобном месте, рядом с храмом Воскресения Господня, где находится Гроб Господень. [134]

И время, и пространство воспринимались в двух ипостасях, поскольку в представлении христиан существовали и сакральное время – вечность, и сакральное пространство – небеса, рай, наряду с земными (дольними) мирскими изменяющимися временем и пространством.

Эта бинарная картина мира отражена в выходной миниатюре с изображением евангелиста Ионанна и его ученика Прохора на острове Патмос из самой старшей из дошедших до нас лицевых рукописей – Остромирова Евангелия (Новгород. 1056–1057. Лист 1 об.). «Композиция эта поражает сложностью своей философской и эстетической концепции. Рама ее в виде четырехлепестковой розетки типа квадрифолия позволяет мастеру создать как бы два параллельных слоя на ее вертикальных и горизонтальных лепестках: мир Иоанна, который находится в непосредственном контакте с небом, и мир земной, мир Прохора, который воспринимает «Откровение» через посредство апостола» [135].

При описании обычной природы, пребывающей во временном состоянии, не воспроизводились статичные пейзажи, например, в «Слове о полку Игореве». Но при описании святых мест Палестины, где все символизирует время Христа, имеют место только описания пребывающей в статичном состоянии природы, символизирующей вечность, например, в «Хождении игумена Даниила в Святую землю».

О вечности, пребывая во временном бытии, должен думать каждый христианин. Вся его жизнь сопряжена с ожиданием конца времён, то есть земного времени, и наступлением «будущего века», то есть вечности. Это явственно выражено в «Письме Олегу Святославичу» Владимира Мономаха, адресованном на Страшный суд, и представляющем собой покаянную исповедь русского князя. О будущем же земном времени древнерусские книжники предпочитали не задумываться [136].

То есть сквозь призму отношения к категории времени проступает проблема греховности человеческой жизни, проблема добра и зла, постоянно присутствующая в древнерусской литературе.

Подытоживая сказанное о мировоззренческих представлениях XI–XII вв., осталось только повторить, что для этого периода единственно возможным методом познания-отражения был религиозно-символический и о нем можно говорить как о средневековом литературном методе отражения XI–XII вв.

Древнерусский православный книжник, человек церковный или мирской, руководствовался в своей жизни Святым Писанием – Библией, и Святым Преданием – трудами святых отцов церкви. Тем более, если это творческая личность, и тем более, если он жил в монастыре.

Сознание древнерусского книжника XI–XII веков было религиозно-символическим. Мир и человеческие поступки осмыслялись только через призму Священного Писания и его толкований святыми отцами церкви (раз святой, то и его толкования Боговдохновенны!).

«В святоотеческой литературе существует традиция, согласно которой человеческое творчество и самые творческие способности рассматриваются в связи с проблемой богоподобия и представляются как особый божественный дар и вместе с тем задание человеку по предвечному изволению Божию (Григорий Нисский, Феодорит Кирский, Василий Селевкийский, Анастасий Синаит, Фотий Константинопольский, Иоанн Дамаскин, Григорий Палама). Этот дар и одновременно долг дается человеку, как свобода воли, помимо его желания или нежелания как печать богоподобия. Человек, утверждал, например Анастасий Синаит, – творец и демиург по образу Бога, Творца и Демиурга (89-й вопрос «Вопросоответов»). Творящий человек, таким образом, в определенной мере подражает своему Творцу, как образ Первообразу (Фотий Константинопольский)» [137].

Сотворенный по образу и подобию Творца человек изначально «предназначался к духовному совершенству (курсив мой. – А. У.) – к благодатному пребыванию в общении с Богом в условиях райской жизни» [138]. Не случайно, что первое со-творчество Адама Богу было в поименовании всех животных и предметов (Быт.: 1. 19–20). Причем, что важно отметить, «въ начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Богъ. Оно было въ начале у Бога: все чрезъ Него начало быть» (Иоанн: 1. 1–2). То есть Творец-Бог и Слово (Логос) неразрывны в свой сути, тому доказательство – Иисус Христос – воплощенное Слово.