Татьяна Николаева - Непарадигматическая лингвистика

Таким образом, в финно-угорских языках наблюдается большее разнообразие, чем в индоевропейских языках.

В свете всего сказанного в первой главе об индоевропейском «я», интересна дискуссия, приведенная К. Е. Майтинской, о происхождении финно-угорского местоимения 1-го лица, а именно: среди финно-угроведов особенно много споров вызывало венгерское én и мансийское om/am/äm, отличающиеся от других финно-угорских местоимений. Наиболее вероятное предположение

финно-угроведов-лингвистов, что начало этой формы образует частица e– общего указательного характера. Вспомним интерпретацию формы я в предложенной в первой главе нашей монографии реконструкции: Вот он я! или Это я! Если это верно, то первое лицо местоимения в обеих языковых ветвях практически, при реконструкции, имело тождественную интродуктивную семантику.

Мучительный для нас вопрос об отождествлении глухих и звонких при идентификации общего списка партикул в книге К. Е. Майтинской решается как бы сам собой. Так, марийское tu8o (’тот’ и ’он’) объясняется как редупликация t-ового указательного корня, хотя при повторе выступает фонологически другой консонант, звонкий [Майтинская 1969: 202].

Как и в индоевропейских языках, в финно-угорских различаются вопросительные местоимения, обращенные к существам одушевленным или неодушевленным: ki? ’кто’, mi? ’что’. В целом же для финно-угорского языка-основы восстанавливаются три вопросительных местоимения: *k (U) со значением ’кто’ *k (U) со значением ’кто/что’, *m (U) со значением ’что’. (Собственно говоря, эту же картину мы наблюдаем и в индоевропейских языках, поскольку целесообразно считать, что k-овые партикулы относятся к первичным во времена языковой общности этих двух языковых ветвей [90].) Сложные вопросительные местоимения встречаются довольно часто.

Неопределенные местоимения являются в финно-угорских языках более поздним образованием, поэтому способы их построения весьма разнообразны, включая и привлечение заимствованных формантов. Как и в европейских артиклевых языках, большую роль играет слово со значением ’один’. При этом интересно, что слово со значением ’ другой’ в финно-угорских языках означает собственно дейксис, то есть указание на то, что есть кто-то дальний, отдаленный [91].

Отрицательные местоимения образуются, как и можно предположить, при помощи специциальной отрицательной частицы.

Возвратные и возвратно-определительные местоимения часто бывают связаны с существительными со значением ’ душа’, ’ тело’ и под.

Итак, заканчивая этот краткий очерк-обзор, мы можем лишь подчеркнуть сходство структур языков обеих ветвей, мнение же финно-угроведов о первичности указательных местоимений в сущности аналогично мнению западных лингвистов о первичности «дейктических частиц». Совершенно ясно, что за этим стоит нежелание признать некий никем еще не квалифицированный класс, и для сохранения таксономической теории в рамках «нормальной науки», по сути, оказывается все равно, что добавить к основному термину в качестве определения: дейктические, указательные или что-нибудь другое.

Следующий параграф будет посвящен не имени, как, следуя привычной логике грамматического описания, можно было бы себе представить, а глаголу, поскольку глагол в своей парадигме опирается на местоимения (см. 1-е лицо, 2-е лицо и т. д.), во-первых, и потому, что во многих работах о клитиках и партикулах в разных языках сообщается, что они привязаны к глаголу-сказуемому или «тяготеют» к нему, во-вторых.

Идея интерпретировать глагольные окончания как рефлексы местоимений была выдвинута еще Ф. Боппом. С тех пор она неоднократно обсуждалась. Вот что пишет Ф. Бопп по поводу этой своей концепции [Bopp 1833: 109] [92]: «Wir müssen hier vorläufig daran erinnern, dass im Sanskrit und den mit ihm verwandten Sprachen die Personal-Endungen der Zeitwörter mindestens eben so grosse Ähnlichkeit mit isolirten Pronominen zeigen, als im Arabischen» [«Мы обязаны постоянно помнить о том, что в санскрите и в родственных с ним языках личные окончания глаголов очень близки к изолированным местоимениям, подобно тому, как это имеет место в арабском»]. Эта модификация местоимения в глагольную флексию объясняется, по мнению Ф. Боппа, тенденцией к уменьшению слогов в словосочетании.

Разумеется, необходимо представить более подробный анализ реконструкции глагольных парадигм, но непосредственные наши планы несколько иные – мне кажется необходимым для наглядности сравнить эволюцию индоевропейского глагола так, как она представлена в монографии К. Шилдза [Shields 1992], и эволюцию глагола в енисейских языках. Для этого была выбрана монография Г. Т. Поленовой о глаголе в енисейских языках [Поленова 2002]. Почему были избраны именно эти две модели, представленные в столь далеких друг от друга книгах? Именно потому, что в каждой из них отражено первичное состояние глагольной парадигмы, которое, с одной стороны, было реконструировано лингвистами для давней индоевропейской системы и, с другой стороны, возникло относительно недавно в языках енисейских, где, внимательно читая книгу Г. Т. Поленовой, можно наблюдать, как почти буквально из какого-то «первичного дыма» постепенно создаются достаточно сложные глагольные формы. Кроме того, книга Г. Т. Поленовой позволяет увидеть – для енисейских языков – те знаменитые «первоэлементы», которые так искали в межвоенный период и которые в индоевропеистике, скорее, виртуальны.

В концептуальных построениях К. Шилдза большое место занимает интерпретация через ре-анализ и контаминацию. Эти виды объяснений могут быть часто либо спорны, либо, напротив, слишком удобны.

В частности, он полагает, что множественное число было образованием парадигматически поздним, а исходной формой глагола было именно 1-е лицо единственного числа.

Как же именно создавались позднее 2-е и 3-е лица единственного числа: окончаниями? исходами? Он перечисляет форманты:

*-ø, *-s, *-t.Форма «флексии» *-st рассматривается им как контаминированная форма.

Глагольное время обозначалось путем наречий или частиц. В теории индоевропейской реконструкции давно принят термин «первичные» и «вторичные окончания», отличающиеся друг от друга частицей *i, то есть:

– *mi

–*si

– *ti – «первичные», характеризующие настоящее время,

– *m

– *s

– *t – «вторичные», характеризующие претерит и другие глагольные формы. Однако уже давно возникло предположение, что на самом деле все обстоит диаметрально противоположно и партикула *-i как раз передает сама по себе значение актуальности (’here and now’), и комбинация с ней возникла позднее. См. об этом, в частности, [Watkins 1962].

На заре индоевропейской вербализации, как полагает К. Шилдз, пространственно-временная система речи была бинарной и строилась на отношении «здесь и сейчас» и «не здесь и сейчас» (’now-here’ / ’not-now-here’).