Борис Казанский - В мире слов

Понятно, что для усвоения новой, более сложной и гибкой тактики и специально для усвоения новых сноровок нужно было длительное воспитание и более постоянная и тесная связь старших и младших, а это вынуждало к большей оседлости и вело к зачаткам «хозяйства», к рудиментам жилья, к более развитым формам общности. Все это, конечно, влекло за собой и развитие средств общения — жеста и возгласа. Так из обезьяньего стада образуется человеческая орда.

Крик, возникавший при приближении зверя, был одновременно и проявлением страха и ярости, и возвещением о звере, и призывом спасаться. И теперь еще крик «Пожар!» или «Горим!» — оба выражают страх, осведомляют о беде и зовут на помощь. Эти три функции речи присущи ей до сих пор: выражение, называние и сообщение. Выражение — сторона чувственная, исходная; называние — сторона предмета; сообщение — сторона общественная, целевая.

Нетрудно, пожалуй, представить себе развитие речи из первоначальных возгласов-сигналов. Люди издавали, например, особый крик, когда замечали хищного зверя, находясь в безопасности, на деревьях или на скале, но другой — когда они находились на открытом месте; один, когда зверь был далеко, и другой, когда он был близко или направлялся сюда. По-иному кричали, когда в страхе и злобе швыряли в зверя всем, что попадалось под руку, чтобы отбиться от него или отогнать. Но из этого крика мог развиться и более специальный возглас — с другой, конечно, интонацией, — призывавший, например, бросить чем-нибудь в кусты, чтобы спугнуть притаившегося кролика, или бросать камни в животное, попавшее (или загнанное) в яму. А дальше, если камней под рукой не было, этот же возглас мог уже при случае означать (в наших словах): «Нужно бросать камни, ищите, собирайте, несите их сюда».

Подобным образом ребенок произносит какое-то гу, гу! и тянется рукой и всем телом к предмету, делая хватательные движения пальцами, — вся обстановка дополняет этот звук, который в другой ситуации может выражать общий интерес, или удивление, или страх, например, при виде кошки или игрушки-медвежонка. Но наступит время, когда ребенок уже будет способен вспомнить о предмете, которого нет налицо. Тут неопределенного гу будет уже недостаточно, если к этому времени оно не сделается связанным именно с этим предметом, как его возможное обозначение.

Понятно, что возгласы могут варьироваться, специализироваться, скрещиваться друг с другом, и таким образом, множиться и складываться в целую систему. Но вопрос не в том.

Возглас, как бы он ни был специализирован, остается связанным с обстановкой момента и обстоятельством, требующим немедленного действия. Он все еще — только практический сигнал, ничем по существу не отличающийся от топанья, которым олень-вожак предупреждает об опасности. Можно вообразить себе такое развитое оленье стадо, в котором выработались сотни подобных топотов-сигналов на всевозможные случаи, целый сигнальный код — и все же это еще не был бы язык, потому что он оставался бы в той же плоскости поведения, прямого ответа на конкретную ситуацию. Он не в состоянии был бы выразить мысли. Посредством него нельзя было бы высказать, что этот сук короче другого, что одно дерево ближе другого, что камни бывают тупые и острые, что сухое дерево лучше горит. Такой сигнальный код оставался бы почти всецело в сфере рефлексов, служил бы только стадной дрессировке, как бы сложна и разнообразна она ни была. Язык же создается суждением и служит сознательному общению.

И вот тут-то ученые, ломавшие голову над происхождением языка, упирались в неизбежный тупик: без мысли не может быть слова. Но и без слова не может быть мышления. И ставить вопрос, чтб возникло раньше, так же нелепо, как спрашивать, чтб было прежде: яйцо или курица. Мышление и речь — две стороны единого процесса. Но надо добавить и третью — общественную, без которой невозможно было бы ни мышление, ни речь.

Больше того. Нельзя ставить вопрос и о моменте возникновения этих сторон человеческой культуры в целом, потому что исторически возникновения не было — было постепенное образование человеческого общества из животного стада и неразрывно связанное с этим становление человеческого языка и мышления из животных рефлексов-инстинктов и сигнальных криков.

Но можно ставить вопрос о том, как происходило это становление и что было тут решающим фактором.

Этим фактором был труд. «Труд создал человека», — говорит Ф. Энгельс. «Подлинный труд возникает только с изготовлением орудия». Следовательно, человека создало применение искусственного орудия. Действительно, с этого момента начинается впервые человеческая культура. Человек, оказавшийся безоружным в новой жизненной обстановке, вынужден был искать оружия в самой природе и в результате стал в конце концов ее хозяином.

Это не было, конечно, изобретением гениального ума; человек пришел к нему исподволь, после длительного применения случайных готовых орудий. И, пожалуй, можно даже сказать, что действительно само орудие привело его к этому.

В самом деле, орудование камнями и сучьями было совершенно новым делом для обезьяночеловека, впервые техническим, требовавшим сложного соучастия различных мускульных усилий, особенно кисти и пальцев, в зависимости от формы, размера и веса орудия, для надлежащей хватки и нужного удара. Именно в результате этой технической работы обезьянья лапа превращается в человеческую руку.

Но это не было чисто мускульным развитием. Эти упражнения развивали и верность глаза, и внимание, и согласованную и вместе с тем дифференцированную работу соответственных мозговых центров. Наряду с этим развивалась способность разбираться в различиях разнообразных сучьев и камней, в выгодах и невыгодах их при той или иной обстановке, то есть наблюдение, сравнение, суждение, оценка, так что самые отличия орудий подсказывали руке возможность различного их применения: сучьев — как дубины или копья, мотыги или крюка; булыжника — для метания или разбивания; кремня — чтобы резать или колоть. И орудия соответственно отбираются, и действия, в свою очередь, специализируются уже по их назначению: теперь это не просто каменный кулак, каким являлся булыжник, — кремнем можно было уже колоть и резать, рубить, сверлить, строгать и тереть — ряд технических действий, доступных только вооруженной руке. Так развивалось мышление, в сущности вещественное, техническое, «ручное». Человек мыслил буквально ощупью, следуя свойствам материала и пробам своей руки, усилиям мышц, движениям и расположению пальцев, осязанию. Вес камня, острая грань или конец, округлость или кривизна краев, гладкость и выпуклость поверхности, разница формы и прочие различия и особенности — все осязательно говорило его руке и таким образом наводило, толкало его на испробование, использование их. Культура двигалась преимущественно такими пробами-открытиями, по существу случайными, в большинстве случаев неудачными или неиспользованными. Но те же особенности встречались снова и снова, пробы повторялись, — и открытие, раньше или позже, происходило.