Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

Шаганов, вспоминая рассказ Чернышевского, писал о Достоевском:

" Он ничему верить не хотел и, кажется, с этим неверием, с отчаянием в душе убежал обратно " [138].

Похоже ли это на то, как описывал встречу Чернышевский:

" Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что я по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным… "

Еще раз повторяем, что все перечисленные расхождения имеют второстепенное значение, главное же то, что из публикуемой ныне статьи "Пожары" непреложно вытекает, что разговор шел не о поджогах, а о прокламации, и Достоевский просил Чернышевского воздействовать на революционные круги, чтобы удержать их от прокламаций, подобных "Молодой России", а не от поджогов, как вспоминал Чернышевский.

Когда Достоевский был у Чернышевского? Последний сам дает возможность уточнить дату: " Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок ", а о посещении им Достоевского он пишет: " через неделю или полторы ". Пожар рынка начался 28 мая к вечеру и длился два дня. Следовательно, быть у Чернышевского Достоевский мог лишь 30-31 мая, вернее 31-го, т. е. в тот самый день, когда, как мы уже установили, была написана статья "Пожары", которая сходится с тем, о чем он, по его воспоминаниям, говорил Чернышевскому, и находится в полном противоречии с рассказом последнего. " Эта прокламация в то утро как бы ошеломила меня… ", — вспоминал Достоевский и с ней-то он и пришел к Чернышевскому, прося воздействовать на выпускающих такие прокламации, настаивая, что " их надо остановить во что бы то ни стало ".

Достоевский подчеркивает:

" Долгом считаю заметить, что с Чернышевским я говорил искренно <���…> я убежден, что сам Чернышевский подтвердит точность моего рассказа о нашей встрече, если когда-нибудь прочтет его ".

Мог ли Достоевский просить Чернышевского воздействовать на революционные круги, будто бы виновные в поджогах, когда в редакционной статье "Пожары" выражалась совсем иная точка зрения: " доказано ли <���…> что люди, производящие поджоги, в связи с "Молодой Россией"? " и что " они в этом случае очутились бы в положении человека, желающего гладить своего друга по голове железной рукавицей, утыканной гвоздями ", а во второй статье, написанной через день, делалось уточнение: " мы положительно отвергаем ", что " эти пожары имеют что-нибудь общее с политическим движением ".

Остановить прокламации, подобные "Молодой России", а не поджоги, просил Достоевский Чернышевского. И так ли смешна была просьба Достоевского? Так ли не прав он был, придя с этой просьбой именно к Чернышевскому? Разве посылка Чернышевским Слепцова в Москву с целью воздействовать на издателей "Молодой России", чтобы они предприняли какие-нибудь шаги для смягчения впечатления от некоторых излишних пунктов требований прокламации [139], не есть именно то, о чем Достоевский просил Чернышевского? А прокламация "Предостережение", которая не вышла только потому, что была в рукописи забрана при обыске у П. Д. Баллода, если и не является, как это считал Баллод, в какой-то степени результатом поездки в Москву Слепцова и Утина [140], то разве она не могла быть вызвана именно тем, что Достоевский выразил в словах: " Вам стоит только вслух где-нибудь заявить ваше порицание, и это дойдет до них "? А обращение "К нашим лучшим друзьям", которое готовил Чернышевский и которое не вышло из-за его скорого ареста, не подчеркивало ли самим словом " лучшим " известную близость при различии взглядов с авторами "Молодой России"? И не носили ли ответы Чернышевского, как их запомнил Достоевский, особенно вначале, тактический характер?

" — Николай Гаврилович, что это такое? — вынул я прокламацию.

Он взял ее как совсем не знакомую ему вещь и прочел" <���…>

— Ну что же? — спросил он с легкой улыбкой.

— Неужели они так глупы и смешны? Неужели нельзя остановить их и прекратить эту мерзость?

Он чрезвычайно веско и внушительно отвечал: — Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?

— Именно не предполагал, — отвечал я, — и даже считаю ненужным вас в этом уверять. Но во всяком случае их надо остановить во что бы то ни стало. Ваше слово для них веско и уж, конечно, они боятся Вашего мнения.

— Я никого из них не знаю.

— Уверен и в этом. Но вовсе и не нужно их знать и говорить с ними лично ". (XI. — 25).

Но это уже выходит за рамки нашей темы и не подлежит нашему рассмотрению. Одно следует считать установленным, что не о поджогах, а о прокламации шла речь в беседе Достоевского с Чернышевским, и уже пора снять с этой беседы тот налет комизма, в котором предстают в рассказе Чернышевского приход, поведение, просьбы Достоевского.

Запрещенные статьи и приход к Чернышевскому явления одного порядка: оба они вызваны высоким гуманным чувством, тревогой за подозреваемых. В опасности была судьба юношества, и Достоевский молчать не мог. Было бы странно требовать от него согласия с программой "Молодой России", которую и Пантелеев называл " порывом увлечения горячих голов " [141], и Баллод, говоря о впечатлении, произведенном на его товарищей прокламацией, свидетельствовал, что " большая часть из них находила, что М. Р. хватила через край " [142], и Бакунин сперва осуждал "Молодую Россию" и только в 1868 г. на Бернском конгрессе Лиги мира встал на ее защиту [143]. Правда, Достоевский называл "Молодую Россию", " глупейшим листком ", но за оклеветанных он выступил прямо и твердо, не думая о последствиях. В запрещенных статьях нет и следа того " отпечатка <���…> нейтральности ", который, по словам В. В. Ермилова, лежит на произведениях Достоевского конца 50-х-начала 60-х годов [144]. В статье "Пожары" он высказал все, что считал нужным сказать, и вряд ли "Современник" и "Русское слово", если бы даже они и не были приостановлены, могли бы что-либо добавить.

Статья "Пожары" дает возможность глубже и точнее понять позицию Достоевского в начале 1860-х годов.

Кончились пожары, затихли толки, постепенно перестала писать о пожарах и пресса, составил свой убийственный для властей отчет Суворов, и лишь один Валуев, вопреки тому, что обнаружилось и что он и ранее знал о невинности левых в поджогах, продолжал свою грязную игру.

В 1864 г. он во всеподданнейшем докладе, касаясь петербургских пожаров 1862 г., писал:

" …Ясно было, что пожары происходили от поджогов. Не менее явною казалась связь между поджигателями, старавшимися распространить смятение и неудовольствие в народе путем материальных опустошений, и теми другими преступниками, которые усиливались возжечь нравственный пожар правительственного и социального переворота. Несмотря на неудачу или неполный успех полицейских исследований, здравый смысл народа не усомнился в этой связи " [145].