Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

Таким образом, оценивая дар Достоевского " найти человека в человеке ", Короленко считал преобладающим у автора "Записок из Мертвого дома" гуманистический взгляд на человеческую природу, совпадающий с его собственными гуманистическими убеждениями.

Так, в рассказе "Соколинец" (1885), основанном на впечатлениях ссылки, Короленко замечал:

" Сибирь приучает видеть и в убийце человека, и хотя ближайшее знакомство не позволяет, конечно, особенно идеализировать "несчастненького"; взламывавшего замки, воровавшего лошадей или проламывавшего темною ночью головы ближних, но <���…> убийца не все же только убивает, он еще и живет, и чувствует то же, что чувствуют все остальные люди… " [1836].

Естественно, что автор "Соколинца" признает этот взгляд отвечающим объективной действительности, а персонажей Достоевского " живыми людьми ".

Даже в "Бесах" писатель находил зерно истины — отражение реальных настроений части " зеленой молодежи ", которая в каждом разрушительном действии готова была видеть революционный акт [1837].

Короленко отлично понимал сложную диалектику исключительного и типического. В статье, посвященной рассказу "Жизнь Василия Фивейского" Л. Андреева, в известной мере продолжавшего традиции Достоевского, писатель дважды отмечает, что настроение героя этого рассказа " типично при всей своей исключительности " [1838]. Гротескные формы сатирической фантастики Щедрина не закрыли от Короленко глубоко реалистического характера его творчества. Естественно, что, в отличие от многих своих современников, Короленко не отказывал и Достоевскому, сосредоточившему творческое внимание на явлениях болезненных и исключительных, в создании типических характеров. Так, в блестящем анализе повести "Двойник", недостатком которой еще Белинский считал " фантастичность ", Короленко образ душевнобольного ее героя рассматривает как образ глубоко типический [1839]. Раздвоение личности героя, показанное, по выражению Короленко, " с обычной для Достоевского беспощадностью " во всех " мучительнейших стадиях этого процесса ", осмыслено в статье как закономерное следствие условий русской социально-политической жизни.

" В герое Достоевского , — пишет Короленко, — мы имеем замечательно полный образ этой болезни личности, которую смело можно назвать нашей национальной болезнью " [1840]. " Типическая психология двойничества " отражает, по мнению Короленко, " и тени крепостного права в прошлом, и параграфы паспортного устава, и табели о рангах в настоящем " [1841], то есть понимается конкретно, социально-исторически. Другими словами, Короленко великолепно почувствовал за спиной Голядкина " среду ", " внешние соотношения " — не в узком бытовом плане, а в широких социально-исторических масштабах; образ же героя признал, как и его создатель, — " величайшим типом, по своей социальной важности ".

Истолкование же Короленко самой психологии " двойничества ", раскрытой в повести Достоевского, отличается глубиной и, хотя в нем ощутима добролюбовская традиция, несомненным своеобразием. В переживаниях Голядкина Короленко увидел " жгучую боль личности, затоптанной, униженной и оскорбленной ", которая " начинает раскачиваться, как маятник, между исконными полюсами русской жизни, произволом с одной стороны, бесправием с другой ", и которая " наконец, с отчаяния, от нестерпимого сознания своей ничтожности, раздваивается, как бы распадается на две половины: утеснителя и гонителя, с одной стороны, — утесняемого и гонимого — с другой " [1842].

Короленко цитирует слова Голядкина, которые тот обращает к своей " мечтающей, заносящейся " половине: " Самозванство, сударь вы мой, самозванство и бесстыдство не к добру приводит, а до петли доводит. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством, обманув слепой народ, да и то ненадолго… " [1843]

Эта цитата с упоминанием имени Отрепьева наиболее ясно раскрывает короленковскую концепцию " двойничества " и, может быть, помогает уяснить концепцию самого Достоевского, в которой противоборство смирения и протеста занимает, без сомнения, определяющее место.

Подчеркивание затаенной непримиренности, как оборотной стороны сознания своей крайней униженности, болезненно острых стремлений к самоутверждению при отсутствии реальных для этого возможностей, четкий социально-политический характер определений (утеснитель, гонитель — утесняемый, гонимый), осмысление болезни героя как порождения объективных обстоятельств русской социально-политической действительности — вот основные черты короленковского понимания природы " двойничества ", гениально запечатленного создателем Голядкина.

Короленко прекрасно чувствовал силу обобщающей мысли Достоевского, его способность отдельный реальный случай осмыслить как полный глубокого значения символ. В "Истории моего современника" Короленко ссылается на "Дневник писателя" в котором Достоевский рассказал о встрече на почтовом тракте с фельдъегерем, не переставая колотившим ямщика, который в свою очередь неистово хлестал кнутом лошадей, в смертельном ужасе мчавшихся по дороге. " Эта картина , — замечает Короленко, — показалась юноше символом всей самодержавной России и, быть может, содействовала тому, что Достоевскому пришлось стоять у эшафота в ожидании казни… " [1844]

Правда образов, созданных Достоевским, не раз подтверждалась для Короленко реальной действительностью.

В статье "Прискорбные случаи из области суда" (1896) Короленко строит прямую параллель между жизненной историей (Дело Тальма), представляющей " поразительную психологическую картину, вскрывающую удивительные изгибы человеческой природы ", и сюжетной ситуацией и художественными образами романа "Братья Карамазовы" [1845].

Повторением одной из ситуаций другого художественного создания Достоевского — "Преступления и наказания", подтверждающим его глубокую жизненность, явился действительный случай, давший Короленко новый повод обратиться к этому роману.

В 1904 г. писательница Н. А. Лухманова читала в разных городах лекции о воспитании, семье, положении женщины, о нравственности и, касаясь, между прочим, проституции, " с высоты кафедры сыпала громы осуждения на головы "несчастных" ". В архиве Короленко хранится большое количество газетных вырезок, относящихся к вопросу о положении женщины, и, в частности, к " страшной проблеме женского падения ". Среди них есть и газетные сообщения о лекциях Лухмановой [1846].

В воспоминаниях "О Глебе Ивановиче Успенском" Короленко рассказал, какое страстное негодование вызвало у покойного писателя " бездушие добродетельных женщин " по отношению к своим " несчастным сестрам ". Теперь Короленко узнал из газеты, что среди слушательниц " почтенной лекторши " нашлась одна, которая, стремясь " облегчить сердце, переполненное горечью несправедливых укоров ", прислала в редакцию газеты письмо. " Это была , — говорит Короленко в статье, посвященной этому эпизоду, — Соня Мармеладова из романа Достоевского " [1847].