Сергей Бочаров - Филологические сюжеты

С. Б: И о Беме ничего не ответили?

А. В. О Беме тоже ничего не ответили. У нас на каждого был поименный лист, и требовали ответа: арестован кем, на основании чего, осуждён когда, там были и вопросы как бы наивные, о которых мы знали, что они наивные, но с точки зрения чешской или европейской юриспруденции они были законные: какие были свидетели обвинения, свидетели обвиняемого. Знали, конечно, что ничего такого не было. Ответы были очень простые: у большинства измена родине – им засчитали в 1945–м 1920–й год, – а также членство в белогвардейских организациях – а, конечно, все студенты были членами каких—нибудь бесчисленных организаций – молодежных, сокольских, хоров каких—нибудь – это тоже считалось.

С. Б.: Анастасия Васильевна, а когда Вы занялись вашей эмиграцией?

А. В.: Когда была молода, то не занималась этим, многое проходило мимо ушей. Занялась с конца 60–х годов, когда начала семья умирать и поколение уходить, и я поняла, что случилось с дедом и со многими. Всё же у вас в России узко интересуются эмиграцией – только эмиграцией как таковой. Ничего не знают о чешской среде, а русские становились частью этой среды, об экономических условиях жизни, а эти условия определяли жизнь эмиграции. Здесь, например, готовились специалисты, которые работали потом в других странах – врачами в Южной Америке, во французских колониях в Африке. Чешские власти давали деньги на дорогу. Вот, например, дядя Юра – окончил здесь чешский техникум по специальности сыроварение и работал потом на юге Франции со здешним дипломом, который считался престижным.

О том же – об особом характере чешской эмиграции, об эмиграции и чешской среде – говорил Владимир Николаевич Быстров, основатель общества «Они были первыми». Мы встретились в Славянской библиотеке, и он подвёл меня к стендам с небольшой выставкой к столетию Константина Чхеидзе, автора шести романов, имевших здесь успех в переводе (он и в Чехословакии писал по—грузински, и читателей даже в переводе привлекало сочетание грузинского бытового колорита с особой национальной мистикой), и неопубликованных мемуаров, писателя, у нас в России не известного. На одном из стендов – фотографии и романы самого Чхеидзе, на другом – знаменитого евразийца Петра Савицкого (с ним Чхеидзе издавал евразийский журнал, а сам Савицкий до 1945–го был директором русской гимназии в Праге, до того как наши его увезли в лагерь вместе с прочими, а по возвращении в Чехословакию его уже здесь ещё раз посадили; а его другу Чхеидзе при аресте в том же 45–м было предъявлено его евразийство как криминал), третий стенд посвящен Николаю Фёдорову, которым Чхеидзе увлекался и собрал целый фонд фёдоровских материалов и литературы о Фёдорове – это происходило в Праге задолго ещё до начала фёдоровского движения у нас здесь в Москве.

B. Б.: Чехословацкая межвоенная демократия была образцовой в Европе. Русская эмиграция платила чешскому обществу тем, что считала себя его частью и работала для него. Ведь кроме Кондакова и Кизеветтера или Аверченко это были инженеры, экономисты, строители, мой отец был юрист. Этот основной массив интегрировался в чешское общество, в здешнюю культурную среду, здесь не было русского землячества. Сугубо русская эмигрантская среда поедает себя – посмотрите, что было и есть до сих пор в Париже.

C. Б.: Владимир Николаевич, кем Вы считаете себя по принадлежности?

В. Б.: Я чех. У меня русский отец и чешская мать, но дело не только в этом. Я чех по судьбе, но вот занимаюсь русской судьбой. Это было второе поколение эмиграции после тех известных людей – наши отцы, люди, которые не ждали, не хотели ждать каких—то сказочных перемен на родине, они здесь получили образование, здесь делали карьеру. Мой отец из Петербурга, начал учиться там на юридическом факультете. Потом общий путь: Добровольческая армия – Турция – Прага. Здесь работал по специальности. Немцы его арестовывали в начале их войны с Советским союзом. Тогда, в 1941–м, гестапо забрало многих из эмиграции, большинство потом отпустило. Вообще при немцах русские здесь были в сложном положении. Немцы видели в них противников Сталина и рассчитывали на них, но эмиграция была настроена антинемецки. Предлагали брать немецкое гражданство, но мало кто брал. Никто не сотрудничал с немцами – работали при них по своей специальности, да, но не сотрудничали. И даже ваши при арестах в 45–м таких обвинений не предъявляли. Предъявляли всё то же – 1920 год, а что делали во время войны, не очень их интересовало. 1945–й: мы будем издавать Белую книгу. Вопрос, о котором мы спорим: как чешское правительство могло тогда допустить этот массовый арест русской эмиграции?

С. Б.: А могло оно не допустить? И было ли чешское правительство в тот момент? Наверное, наши были реальной властью в те месяцы.

B. Б.: Да, но всё—таки приехало правительство из Кошице, был президент Бенеш. Нарушался чешский суверенитет, шёл захват чешских граждан. Наверное, чешские власти не могли помешать, но они могли кричать. Они не кричали, боялись дразнить советских. У нас споры об этом, говорят, что просто наши не могли ничего. Сейчас Палата депутатов в 1995 г. извинилась перед русскими в Праге за бездействие тогдашней власти. Отца взяли тогда же в мае, мать искала, чешские жёны ходили к Коневу, были запросы, узнать ничего не могли, а в августе мы получили письмо, брошенное отцом из поезда. Отец был в Тайшете в лагере, вернулся в 55–м году вместе с Чхеидзе. На границе в Кошице ваши передавали их нашим по списку.

В те же дни в родной город заехал на обратном пути из России в свой Вермонт Сергей Давыдов и за пивом, по—пражски, поведал мне свою историю. Завязкой этой истории тоже была ещё не своя история, потому что Давыдов родился в Праге в июле 1945–го, а завязкой был всё тот же май, когда наши части вошли в Прагу без боя, т. к. она уже была в дни пражского восстания 5 мая освобождена власовскими частями. Вместе с нашей армией вошёл СМЕРШ, и уже 11 мая начались аресты в эмиграции. Деда Сергея, замечательного Альфреда Бема, взяли 16–го. Рассказывает Сергей Давыдов:

C. Д.: Брали по спискам, которые у них уже были. Вероятно, были наводчики: в машине, которая пришла за дедом, сидел молодой человек из НТС, он потом стал видным человеком в здешних художественных кругах. Сидел с ними в ГАЗике, это со слов вернувшихся. Мать моя, Татьяна Рейзер (Бем) рассказала, как это было, в опубликованных воспоминаниях. Она была в это время у деда в известном «профессорском» доме в квартале Бу—бенеч, а у неё самой к этому дню уже забрали мужа, моего отца, а я ещё не родился. Позвонили в дверь и попросили выйти на минуту на улицу что—то перевести. «Папа ушел в белом полотняном костюме, даже без шляпы, только со своим помощником, тростью, без которой не умел ходить. Я следила с балкона за его маленькой, искривлённой детским параличом фигуркой, как она скрылась за углом». Это из маминых воспоминаний. Больше не только его никто не видел, но и достоверно никто ничего никогда не узнал, нет свидетелей. У Бема было чешское гражданство уже давно, у отца был нансеновский паспорт. Об аресте отца мать тоже рассказывает: пришли, искали другого, взяли вместо него отца. Это было 12 мая. Мама пошла с ним, её допросили тоже, беременную в 7 месяцев, и отпустили. Отца увезли в Венгрию и там судили. Он был инженер—строитель, строил дороги, мосты. Что продолжал работать при немцах, это ему предъявили как обвинение, – строил дороги, по которым немцы потом пошли на восток. Но в венгерском суде участвовали и союзники ещё, и отца оправдали, и он вернулся, по рассказу матери, в день моего рождения в июле, видел меня, и мы жили вместе три месяца. А в октябре родители шли по нашей Платнешской улице и, как всегда, говорили по—русски. Проходили мимо двое советских военных, услышали, что по—русски, остановили и отца увели – теперь уже совсем, уже без суда, без союзников, след простыл. Мать искала через Красный крест, ходила в то здание, куда их вместе ещё при первом аресте водили, ей сказали, что никакой комендатуры здесь не было, вам приснилось. Собиралась оставить меня с бабушкой и ехать за ним как жена декабриста, какой—то добрый майор посоветовал ей оставить это. Вскоре нас выселили из Праги в Словакию (это наша Сибирь), в город Жилина. Там мать работала в больнице и встретилась со вторым мужем, за которого вышла позже, ничего не зная об отце. Отчим был тоже врач, прошёл через немецкий концлагерь, в 1957–м он внезапно умер, и в этом же году летом к нам в Жилину приехали Хрущёв с Булганиным, они после XX съезда объезжали соцстра—ны. Для встречи их понадобились пионер и пионерка – говорить речь, вручать цветы. Не могли найти пионера, который бы мог хорошо сказать по—русски. А меня в пионеры не принимали как сына арестованного. А тут нужно – и сразу приняли и послали приветствовать Хрущёва. Я сказал речь, а Хрущёв мне: – Как ты хорошо говоришь по—русски, ты кто? – Я русский. – Кто твой отец? И я ему тут ответил: – А отца вы арестовали в 45–м году, и я его никогда не видел. Хрущёв опешил и сразу: – Не я его арестовал. Подозвал секретаря, велел записать фамилию и обещал, что если отец найдётся, ты его увидишь – так он сказал. И представьте, он обещание выполнил. (Тут Милуша Бубеникова, она занимается Бемом и участвовала в недавнем издании его книги «Письма о литературе», отыскала в Братиславе подшивку местной словацкой газеты за то время – это было 9 июля 1957–го – и прислала мне ксерокопию фотографии из газеты, и там на фотографии Хрущёв в шляпе разговаривает со мной и мой затылок. Я не знал о такой газете и фотографии и снова поверил, что это было на самом деле – а то уже как сон всё это). Потом провожали гостей на поезд, повязали им красные галстуки, а я от избытка чувств вдруг взял и подарил Хрущёву самое дорогое, что у меня было при себе – шведские модные солнечные пластиковые очки – знаете, которые можно гнуть, растягивать. Подал ему в окно вагона, и он взял. И уехал. Я вернулся домой и рассказал всё матери, она, конечно, на митинг не ходила. Она, ни слова не говоря, взяла меня за руку и повела на чердак – собирать зимние вещи, готовиться в Сибирь. Потом несколько чемоданов зловеще стояли в коридоре. Через неделю я зашёл к соседнему мальчику, на столе лежит журнал, и на развороте крупным планом – фотография, Хрущёв с Булганиным и Вильгельмом Пиком уже в Берлине, на Александерплатц. И я смотрю – Хрущёв в моих очках! Я схватил велосипед и к маме на работу, в больницу. Она была в прозекторской, на столе лежит голый труп. Я: – Мама, мама, всё будет в порядке, чемоданы можно убрать. И действительно, пришла машина из посольства и увезли меня в Прагу, дали мне паспорт, не было фотографии, содрали и переклеили с пионербилета, я ещё обратил внимание, как много там у них в советском посольстве пустых чешских паспортов зелёных, которые они заполняли как хотели. Посадили на ТУ–104 – только что он появился тогда – и в Москву на фестиваль молодёжи и студентов. Там ко мне приставили комсомолку, она меня опекала, водила на ВДНХ и т. д. Потом – в Артек, в международный лагерь. И там я пошёл на почту и послал открытку: Москва, Кремль, Никите Сергеевичу Хрущёву: Спасибо, Никита Сергеевич, а где папа? Через несколько дней я заметил, как ко мне изменилось отношение в лагере. Там была строгая дисциплина, а тут мне стало многое можно, и русские пионеры ко мне потянулись – со мной можно было безнаказанно играть в пинг—понг во время тихого часа и т. д. И тогда в Артек привезли отца. Он отбыл свой срок и жил на поселении в Красноярском крае с новой семьей, его жена была с Украины, работала в оккупации билетёршей в кинотеатре и продавала, значит, немцам билеты в кино, попала тоже в лагерь, там они познакомились, у них уже были две девочки—близнецы. Тогда приехал один, а потом им разрешили переехать на родину жены, в Мелитополь. С. Б.: И как вы встретились с отцом?