Владимир Алпатов - История лингвистических учений. Учебное пособие

Такая центральная роль одной единицы во многих традициях (наименьшая в индийской) вряд ли может быть обоснована чисто лингвистически, что видно уже из лингвистической неэквивалентности «слов» разных традиций. Многократно предпринимавшиеся в лингвистике XX в., особенно его первой половины, попытки определить, что такое слово, наталкивались на серьезные трудности, о которых будет идти речь в ряде глав. Быстро появилось разочарование в возможности выяснить, что такое «слово вообще».

По-видимому, значимость понятия слова в традициях определяется не собственно лингвистическими, а психолингвистическими причинами. Действительно, в процессе говорения человек строит некоторый текст по определенным правилам из каких-то исходных «кирпичей» и «блоков», а в процессе слушания членит воспринимаемый текст на «кирпичи» и «блоки», сопоставляя их с эталонами, хранящимися у него в мозгу. Такие хранимые единицы не могут быть ни слишком краткими (тогда процесс порождения был бы очень сложен), ни слишком длинными (тогда память была бы перегружена), должен достигаться какой-то оптимум. Трудно себе представить в качестве нормы хранение в мозгу фонем или предложений (хотя отдельные предложения вроде пословиц или изречений и даже целые тексты вроде молитв храниться могут). Можно предположить, что норму должны составлять некоторые средние по протяженности единицы, а анализ лингвистических традиций ведет к гипотезе о том, что нормально это слова. При этом нет каких-либо оснований считать, что для носителя любого языка эти единицы должны быть совершенно одинаковы по свойствам; эти свойства могут и варьироваться в зависимости от строя языка, что показывают лингвистические традиции.

Высказанные выше умозрительные предположения подтверждаются данными речевых расстройств — афазий и изучения детской речи. Эти данные свидетельствуют о том, что речевой механизм человека состоит из отдельных блоков; при афазиях, связанных с повреждением тех или иных участков мозга, одни блоки сохраняются, а другие выходят из строя, а при формировании речи у ребенка блоки начинают действовать в разное время. Оказывается, в частности, что одни участки мозга отвечают за хранение готовых единиц, а другие — за построение из них других единиц и за порождение высказываний.

Богатый материал такого рода содержится в книге выдающегося отечественного ученого А. Р. Лурия «Травматическая афазия», основанной на исследованиях раненых в период Великой Отечественной войны. Например, при одной из афазий, получившей название «телеграфный стиль», больной свободно использует любые существительные в форме именительного падежа единственного числа и глаголы в форме инфинитива, но не может ни употреблять те же слова в других формах, ни сочетать их между собой. Бывает и обратный случай, когда сочетаемость слов не нарушена, но словарный запас крайне ограничен. Дети на определенном этапе говорят отдельными словами, обычно лишь в исходных формах, и лишь потом приобретают умение их сочетать. Такие исследования безусловно показывают, что для такого языка, как русский (типологически довольно близкого к древнегреческому или латинскому), его носители безусловно говорят в качестве общей нормы словами, а не какими-то другими единицами, и что античное и средневековое понимание словоизменения наиболее соответствует реальной модели. Для других европейских языков исследования в основном дают сходные результаты. Сложнее говорить о языках, на которых основаны другие лингвистические традиции (тем более что современные языки могут здесь отличаться от древних, ныне уже ни для кого не материнских), но данные о японской детской речи в основном подтверждают, что основной психолингвистической единицей является «го», а психолингвистические эксперименты с китайцами также скорее свидетельствуют о первичности «цзы» для китайского языкового сознания.

Итак, все традиции основывались на неосознанном выделении тех единиц, которые хранились в мозгу носителей описываемых языков. Этим объясняется и отсутствие в большинстве традиций критериев для выделения слов: слова извлекались не из текстов, а из собственной языковой интуиции, то есть из психолингвистического механизма. Что такое слово, было ясно изначально, надо было лишь выявить классы слов и особенности этих классов. Безусловно, психолингвистические основы имело и описанное выше выделение первичных фонетических единиц, см. приведенное высказывание японского лингвиста С. Хасимото, отражающее психолингвистические представления японца, но вряд ли приемлемые для интуиции носителя, скажем, русского языка.

Выделение слов вело к их классификации в большинстве традиций. Если в ряде других отношений европейская традиция была менее разработана по сравнению с индийской и арабской, то классификация частей речи в античной науке оказалась самой детальной. Уже Аристотель выделил имена, глаголы и частицы, стоики сделали классификацию более дробной, а у александрийцев она приняла законченный вид. Некоторые элементы этой классификации дожили до наших дней, но все-таки она отличалась от той, которой сейчас учат в школах. В древнегреческой науке выделяли восемь частей речи: имя, глагол, причастие, наречие, местоимение, предлог, артикль и союз. Римляне, перенимая эту классификацию, столкнулись с тем, что в латинском языке не было артикля. Однако для них было важно, что частей речи должно быть именно восемь, поэтому вместо артикля они включили в систему междометие (хотя такую часть речи можно было бы выделить и в греческом языке).

Главным критерием при выделении античных частей речи был безусловно морфологический. Показательно, в частности, что существительное и прилагательное долго рассматривались как подклассы единой части речи — имени: их морфология, исключая степени сравнения у прилагательных, в древнегреческом или латинском языке очень сходна при явном различии синтаксических и семантических сходств. Встречались попытки последовательно выделять части речи по морфологическим критериям. Нельзя не отметить очень строгую схему, предложенную Варроном: имена — слова, которые изменяются по падежам, но не по временам, глаголы — по временам, но не по падежам, причастия изменяются и по падежам, и по временам, наречия не изменяются ни одним из образов. Однако целая классификация была более эклектичной, что видно хотя бы из того, что не было единого класса неизменяемых слов; наречия, междометия, предлоги, артикли и союзы разграничивались не по морфологическим, а по семантическим и синтаксическим признакам; неоднородные факторы лежали и в основе выделения местоимений.