Ольга Турышева - Теория и методология зарубежного литературоведения: учебное пособие

Первый аспект модификации методологии Шлейермахера у Дильтея касается понимания содержания герменевтической процедуры.

Дильтей отказывается от грамматического аспекта толкования. Если у Шлейермахера понимание осуществляется в совокупности двух аспектов (грамматического и психологического), то в трактовке Дильтея метод понимания предполагает единственно установку на психологическое толкование, т. е. реконструкцию того авторского переживания, которое нашло свое выражение в тексте. Именно как знаковое воплощение авторского переживания, авторской эмоции и понимается текст у Дильтея.

При этом если Шлейермахер трактовал психологическое толкование как единство анализа и дивинации, Дильтей отождествляет понимание только с дивинацией. Анализ в качестве метода познания индивидуальности автора Дильтей исключает. «Познать человека, по Дильтею, – значит проникнуть в его мотивы, идеалы, представления, в его целостный духовный мир, и единственным средством такого проникновения может служить только эмпатическое вживание, симпатизирующая идентификация с другим, своеобразное перевоплощение» [Косиков 1978, 17]. В связи с этим Дильтей ставит под сомнение веру Шлейермахера в возможность адекватной интерпретации произведения, достижимой посредством применения правил толкования, и не желает практиковать метод герменевтического круга.

Другой аспект модификации учения Шлейермахера у Дильтея касается понимания характера деятельности герменевта. Шлейермахер, напомним, считал, что субъективность герменевта препятствует пониманию и оттого нуждается в сознательной (со стороны герменевта) редукции. Дильтей выдвигает противоположную идею: субъективность герменевта не противоречит вживанию в автора, а наоборот, способствует ему, так как вживание сопряжено с переживанием герменевтом особости другого, того, чья психология является предметом понимания. Поскольку автор осознается герменевтом как носитель абсолютно уникальной психологии, его собственная душевная организация обретает такой же статус. Это, в свою очередь, обостряет понимание неповторимости чужой индивидуальности. Кроме того, понимание, по Дильтею, формирует и обогащает индивидуальную субъективность герменевта и становится фактором его «самопонимания». Ведь вживание в другого позволяет ему «в воображении пережить все то, в чем отказали ему его собственная современность и его личная судьба; в пределе – пережить совокупный опыт всего человечества» [Косиков 1987, 19].

Итак, в философской системе Дильтея интерпретация – это, с одной стороны, сугубо психологический (а не интеллектуально-психологический, как у Шлейермахера) акт, а с другой стороны, акт индивидуально-личностный (а не порывающий с субъективностью герменевта, как у Шлейермахера).

Практической реализацией метода Дильтея стала «описательная психология». Так Дильтей называет способ познания духовной жизни автора, при котором его внутренний мир, нашедший свое выражение в произведении, «не промысливается, а переживается» (т. е. не объясняется, не выводится логически из совокупности фактов, а понимается посредством вживания). Результатом применения этой методики в отношении литературы становятся в творчестве Дильтея биографии авторов. Дильтей пишет о Гёте, Петрарке, Лессинге, Новаллисе, Диккенсе. Биографический очерк при этом подается как способ установления связи между текстом и духовным миром автора, где текст рассматривается в качестве воплощения авторского переживания. Как и в критическом творчестве Сент-Бева, понимание смысла произведения подменяется у Дильтея пониманием авторской эмоции.

Помимо данного недостатка, общую слабость романтической герменевтики составляет очевидная недооценка исторического контекста: литературное творчество в ее рамках рассматривается как автономное от исторического процесса. Впрочем, в случае с Дильтеем эта позиция является принципиальной, потому что свой метод он противопоставлял методу культурно-исторической школы, заложившей основы новой критической парадигмы в зарубежном литературном знании – парадигмы социологической.

Сент-Бев О. Литературные портреты. М., 1970.

Сент-Бев О. Из работ разных лет // Зарубежная эстетика и теория литературы. XIX—XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987.

Шлейермахер Ф. Герменевтика. СПб., 2004.

Дильтей В. Описательная психология. СПб., 1996.

Дильтей В. Введение в науки о духе. Сила поэтического воображения // Зарубежная эстетика и теория литературы. XIX—XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987.

Вольский А.Л. Ф. Шлейермахер и его герменевтическая теория // Шлейермахер Ф. Герменевтика. СПб., 1996.

Габитова P.M. «Универсальная герменевтика» Шлейермахера //Герменевтика: история и современность. М., 1985.

Гучинская Н.О. Hermeneutica in mice: Очерк филологической герменевтики. СПб., 2002.

Косиков Г.К. Современное литературоведение и теоретические проблемы науки о литературе // Зарубежная эстетика и теория литературы. XIX—XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987.

Михайлов А.В. Историческая поэтика и герменевтика. М., 2001.

Становление социологической парадигмы в зарубежном литературоведении связано с формированием культурно-исторической школы, возникшей во французской критике в середине XIX в. Основоположником и главным теоретиком школы является французский философ-позитивист Ипполит Тэн(1828—1893).

Теоретическое понимание произведенияв критическом творчестве представителей данной школы прямо противоположно тому, на котором настаивают представители романтической герменевтики и в первую очередь Сент-Бев. Если Сент-Бев понимал произведение как документ, в котором нашла свое тотальное выражение индивидуальная психология автора, то культурно-историческая школа рассматривает произведение как документ, в котором нашла свое выражение психология народа в определенный исторический момент его развития. «Произведение литературы, – пишет И. Тэн во введении к «Истории английской литературы», – не просто игра воображения, своевольная прихоть пылкой души, но снимок с окружающих нравов и свидетельство известного состояния умов» [Тэн 1987, 72]. Произведение в трактовке Тэна есть «лишь слепок, подобный ископаемой раковине, отпечаток, схожий с тем, что оставлен на камне некогда жившим и умершим животным». Продолжим этот знаменитый пассаж: «В раковине жило животное, в документе отразился человек. Зачем изучаете вы раковину, если не затем, чтобы представить себе животное? Точно так же документ вы изучаете для того, чтобы узнать человека. И раковина, и документ не более, чем мертвые обломки, чья ценность только в том, что они указывают на целостное и полное жизни существо» [Тэн 1987, 73].