А. Галкин - Рефераты для дурёхи

Владимир Соловьев в стихотворении “Пророк будущего” (1886) тему пророка как бы закрывает. В 1886 году, на рубеже веков, эта тема, кажется, потеряла свою актуальность. Соловьев ее осмысляет явно юмористически, если не сказать иронически. По существу, его стихотворение очень напоминает литературное упражнение по гегелевской диалектике, где непременными элементами будут “тезис – антитезис – синтез”. В своем примечании к стихотворению Соловьев об этом говорит не без легкого издевательства над собой и читателем: “Не скрою от читателя, что цель моего “Пророка” – восполнить или, так сказать, завершить соответствующие стихотворения

Пушкина и Лермонтова. Пушкин представляет нам пророка чисто библейского, пророка времен давно минувших, когда, с одной стороны, прилетали серафимы, а с другой стороны, анатомия, находясь в младенчестве, не препятствовала вырывать у человека язык и сердце и заменять их змеиным жалом и горячим углем, причиняя этим пациенту лишь краткий обморок. Пророк Лермонтова, напротив, есть пророк настоящего, носитель гражданской скорби, протестующий против нравственного упадка общественной среды и ею натурально изгоняемый. Согласно духу современности, в стихотворении Лермонтова нет почти ничего сверхъестественного, ибо хотя и упомянуто, что в пустыне пророка слушали звезды, но отнюдь не говорится, чтобы они отвечали ему членораздельными звуками. Мой пророк, наконец, есть пророк будущего (которое, может быть, уже становится настоящим); в нем противоречие с окружающею общественной средой доходит до полной несоизмеримости. Впрочем, я прямо продолжаю Лермонтова, как он продолжал Пушкина. Но так как в правильном развитии всякого сюжета третий момент всегда заключает в себе некоторое соединение или синтез двух предшествовавших, то читатель не удивится, найдя в моем, третьем пророке мистический характер, импонирующий нам в пророке Пушкина, в сочетания с живыми чертами современности, привлекающими нас в пророке Лермонтова. Но путь дело говорит за себя” 6.

Тезис, таким образом, у Соловьева – пушкинский “Пророк”, антитезис – лермонтовский “Пророк”, а синтез – его собственный “Пророк будущего”. Однако тезис в своем примечании Соловьев подвергает злой насмешке с позиций естественно-научных: анатомически подобные хирургические операции, проделанные шестикрылым серафимом над поэтом-пророком, конечно, абсурдны. Ведь невозможно без ущерба для здоровья и даже жизни вырвать язык и заменить его на “жало мудрыя змеи”, точно так же нельзя удалить сердце и вместо него вставить во “грудь отверстую” “угль, пылающий огнем”.

Антитезис, то есть лермонтовский пророк, вызывает у Соловьева больше симпатии, так как в его образе почти нет никакой фантастики. В нем достаточно реализма и современности.

Особенно пародийный тон Соловьева заметен при сравнении двух пророков: его собственного и лермонтовского. Сопоставим этих пророков:

У Лермонтова в пророка ближние “бросают бешено каменья”, его пророк питается “даром Божьей пищи”. Это возвышенный и торжественный, почти библейский язык.

У Соловьева:

Что это за загадочные сухожилия? Сухожилия от чего? И почему яичная скорлупа? Откуда взялись яйца? С какой стати от них осталась скорлупа? Непонятно, где, собственно говоря, обитает соловьевский пророк. Неужели он притулился рядом с какой-то фермой, на которой разводят домашнюю птицу? Там, разумеется, могла валяться скорлупа, полезная содержанием кальция.

Одежда, в которую облачается пророк, тоже в изрядной степени абсурдна:

Теперь “рогожные кули”! Как будто соловьевский пророк достал их со склада. Обращает на себя внимание сочетание высокого слова “мантия” (королевская одежда) и низкого словосочетания “рогожные кули”.

Чем занят соловьевский пророк будущего, если опять-таки сравнить его с лермонтовским? Лермонтовский пророк беседует со звездами (И звезды слушают меня, \\ Лучами радостно играя), дикие животные и птицы приходят к нему; они послушны его воле (“Мне тварь покорна там земная”). Быть может, Лермонтов помнил распространенный мотив из “Житий святых” Дмитрия Ростовского о том, как дикие звери слушались святых праведников. Так, например, Сергий Радонежский приручил медведя, который приходил к преподобному старцу за пищей из лесной глуши.

Как этот мотив звучит у Соловьева? Он опять доводит его до очевидной нелепости:

Другими словами, соловьевский пророк, чтобы “погрузить ум и сердце в некромантию” поневоле должен был облазить все кладбища, потому что некромантия означает гадание по трупам. Стало быть, он выкрадывал из могил мертвецов, расчленял их трупы и гадал по ним?! Но зачем ему гадать, если он пророк будущего? Ведь пророк – уста Божии. Так у Пушкина и Лермонтова. Лермонтов нисколько не сомневается, что его пророк на самом деле несет людям “любви и правды чистые ученья”. А у Соловьева, если пророк, чтобы узнать будущее, гадает, да еще и по трупам, то какой же он пророк?! Получается, что связь Бога и пророка в современном мире (в трактовке Соловьева) теперь полностью разорвана (это разрушение связи ощутимо уже у Некрасова). Гадать – значит вопрошать будущее, узнавать его, сомневаться в правильности угаданного. У Пушкина и Лермонтова пророк наверняка знал волю Бога и нисколько не сомневался в своей миссии и правильности выбранного пути.

Соловьев “выпячивает” и усиливает смешные стороны пророка: его неприспособленность к жизни, его беспомощность и чудаковатость. Мудрено понять, для чего соловьевский пророк проводит дни (иначе, теряет время) “над безднами”. Можно только этому подивиться. Зачем пророк сидит “над безднами” (на вершинах гор или над морем, океаном, речкой?) и для чего ему понадобилось “ночевать в болотах”. У Соловьева пророк смахивает на полного идиота.

Если лермонтовский пророк, посыпав пеплом главу “из городов бежал… нищий” в пустыню, то “дивный образ” соловьевского пророка, задумчиво входящего в селение, “приводил в недоумение” “всех собак”. Что это означает? То ли что все собаки в этом селении, как и пророк будущего, тоже задумчивые и им лень лаять и бросаться на чужаков, то ли они впали в оцепенение, почувствовав необычайную лучистую энергию, исходящую от пророка будущего. Стихотворение Соловьева заставляет только гадать, и оно наводит читателя на подобные нелепые размышления в силу явно провокационного характера, который придал своему творению поэт.