Маргарита Громова - Русская современная драматургия. Учебное пособие

Среди всего прочего наиболее пронзительно звучит в пьесах Л. Петрушевской парадокс о женщине: «Я еще не одряхлела и абсолютно не измотана физически. Только закалена. Посмотрите, нет морщин. Это не от хорошей жизни…» («Стакан воды»).

Пьесы «Сырая нога…» и «Чинзано» написаны в 1973 г., а в 1977 у «Чинзано» появилось своеобразное продолжение – «День рождения Смирновой». Здесь ведут диалог уже женщины, те самые Эля, Полина и Рита, о которых упоминается в «Чинзано». Всем трем очень тяжело. И Эле, которая не решилась «быть матерью-одиночкой, с отцом моложе матери на двадцать лет, да еще и который не хочет ребенка знать, да еще безо всякой надежды…» (2, 38). И Рите, которая растит свою Таньку одна, без мужа… И Полине, которой «Костя ни капельки не помогает», которая бьется как рыба об лед да еще диссертацию пишет и перешивает на машинке «Зингер» из старого, чтобы «аккуратно ходить…» Все они задавлены житейскими невзгодами, лишены «плеча», на которое можно было бы опереться.

Женская неустроенность – сквозная тема в творчестве Л. Петрушевской. В ее пьесах нет счастливых семей и нет счастливых женщин. И беда в том, что многие ее героини даже не знают, что это такое, счастье. Характерна реплика Юли из «Анданте»: «Смешно, у нас это дико сказать, а в Агабаре по пять жен имеют. Ведь знаете, детка, каждой жене лучше быть пятой, чем никакой» (2, 235). Вот и рождаются уродливые формы видимости счастья, вроде брака втроем («Анданте») или «романа» Иры с Николаем Ивановичем («Три девушки в голубом»). Какой же обделенной любовью надо быть, чтобы поверить этому пошляку и цинику, называвшему ее «ангелочком», «ночной бабочкой-птицей», а в итоге получить, как и следовало ожидать: «Ты кончай с этими преследованиями меня тобой!» (2, 193).

Вопреки всему, у женщин Петрушевской (Ирины из «Трех девушек в голубом», Нины из «Уроков музыки», Ау из «Анданте» и даже М. из «Стакана воды») «нормальная человеческая реакция на низость окружающей жизни выражается в том, что они по сути, живут в придуманном, а не в реальном мире. Позволяют себе хотя бы иногда поверить в невозможное и принять желаемое за действительное» [80]. Нет, их вовсе не устраивает вариант «отдаться под той елочкой», им вовсе не смешон анекдот про «мусикапи». «Нет, тут вмешалась природа, подарив желанный сон, в котором есть все необходимое человеческое – безоглядность, доверие, жертвенность – Чтобы выжить, не погибнуть… без любви».

Незабываем крик бесприютной Ау («Анданте»): «Сына-а!», завершающий бесконечный список необходимого для полного счастья.

Пьесы Л. Петрушевской поражают необычной художественной формой «подачи», воспроизведения реальной действительности. Мир, сотворенный ей, уникален, (сказанное относится и к ее прозе). Полностью соглашаюсь с критиком Р. Тименчиком, написавшим образное «введение в театр Петрушевской»: «Как вначале читателя восхищает карнавал в этой тугоухой вселенной, так потом это восхищение сменяется смутительным недоумением: как же эти полунемые и оглохшие все-таки понимают друг друга? А ведь понимают, поверх и пониз слов и даже вопреки словам. После того, как мы убеждаемся, что причудливые, как будто сами себе в дурном сне приснившиеся люди понимают свой же оглушительный недоязык, нас уже не удивит, что эти люди еще живут, едят, пьют, болеют, читают, говорят» [81].

Л. Петрушевская, особенно в начале своего творчества, получила немало упреков за магнитофонный, «натуралистический» язык своих героев, за чрезмерное увлечение современным городским жаргоном и т. д. И все-таки в большинстве случаев критика отдает должное мастерской работе драматурга с языковым (точнее, речевым) «сырьем». Действительно, в пьесах Петрушевской виден колоссальный труд и высокое мастерство художественной обработки безбрежного языкового океана; ею создан, сотворен, сочинен на основе тончайшей наблюдательности и острого слуха «целый лингвистический континент» со своим словарем, синтаксисом, стилистикой. На память приходят строки Маяковского о готовности поэта помочь «безъязыкой улице», всем, кому «петли дней туги»: «Я вам открою словами простыми, как мычание, ваши новые души, гудящие, как фонарные дуги…» Можно говорить о самоотверженности Л. Петрушевской, с какой она пошла навстречу языковой стихии, чтобы усмирить, покорить ее своему бесспорному писательскому таланту. Критика в этом отношении не находит ей равных.

Известно, что язык в драме – многофункционален, – в пьесах Петрушевской его роль всеобъемлюща. Действительно, попробуйте изложить сюжет пьес «Песни XX века» или «Стакан воды».

«Анданте» или «Любовь», «Лестничная клетка». В них нет ничего, кроме монологов-исповедей или обмена словами, в процессе которого люди не слышат друг друга. Чаще это диалоги-споры, перебранки, «выясняловки», выражаясь словечком из лексикона ее героев: кто кому и сколько должен, кто что кому сказал, кто кого надул, «подставил» и т. д. и т. п. Однако при внешней статике, «топтании на месте» идет несомненное движение «от незнания к знанию», как и положено «замешенному» на конфликтной основе драматургическому действию. Попутно прорисовывается целый ворох человеческих судеб и характеров. Поражает способность писательницы в одной реплике уместить целую житейскую историю, причем до боли узнаваемую. Примеров тому множество рассыпано по ее пьесам:

«Одна-то насобачилась в своей одинокой жизни, тридцать лет то одна, то ее бьют, то у нее лопаются сосуды» (1, 229).

«Я ему говорю, у меня уже есть жених, пять лет уже жених. А он: а хотите замуж помимо жениха?» (2, 99).

«Мой папа спит и видит, как попасть на Новодевичье. Он у меня, вы знаете, пенсионер республиканского значения. Как они собираются все у одной там старушки, эта старушка тост поднимает и говорит: „Когда мы начинали, мы много мечтали. Теперь наши мечты сбылись. Все мы персональные пенсионеры“…» (2, 128).

Конечно же, главная функция языка драматургического произведения – быть «речевым языком» персонажей (Горький). Персонажи Петрушевской чаще всего чудовищно косноязычны. Она соткала для них из стихийного потока языка улицы замечательный «недоязык», максимально приближенный к «естественным условиям». Лингвистам предстоит еще поработать над этим феноменом.

Так, самые различные грамматические, стилистические нарушения помогают Л. Петрушевской и словесно, и интонационно воспроизвести сбивчивую скороговорку многочисленных «выясняловок»:

Валя. Ты что, здесь не живешь?

Паша. Временно.

Валя. Временно живешь или временно нет?

Костя. Сегодня здесь и все.

Валя. А вообще где?

Паша. Сейчас нигде пока уже опять (2, 107).

В этой немыслимой с точки зрения грамматики конструкции – все пашино состояние: и неприкаянность, и рассеяние одурманенной алкоголем мысли, полная бесконтрольность над собой и происходящим и не отпускающее беспокойство и напряженность (в больнице умерла мать).