Валентина Заманская - Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий

Экзистенциальное сознание рассматривает человека, существующего на уровне его первичных реакций, определяющего свои онтологические, психические, метафизические пределы. Человека экзистенциальное сознание исследует в двух плоскостях: экзистенция человека (Горький, Платонов), онтологический человек (Белый). Первое предпочитает реалистические формы воплощения, второе – авангардные. В обоих вариантах – это человек феноменологический, единичный, неповторимый, самоценный. В этом мы также видим высший гуманистический смысл экзистенциализма ХХ века. До Достоевского человек был двухмерным, плоскостным существом, он лишен был измерения глубины, у него осталась только душа, но дух отлетел от него. Экзистенциальному мировидению ХХ века предстояло возвратить человеку дух. Переход от феномена личности к экзистенции человека раньше других осуществил Л. Толстой (от «Трех смертей» к «Смерти Ивана Ильича»).

Избирательность, направленная на познание сущностей бытия, формирует в литературе экзистенциальной ориентации достаточно устойчивую модель мира. Ее параметрами являются: катастрофичность бытия, кризисность сознания, онтологическое одиночество человека. Экзистенциальный человек всегда находится над бездной; среда его обитания – онтологическое время и пространство. Отсюда богатейший спектр определений человека, индивидуальный у каждого писателя, но происходящий из одного корня: заброшенный, чужой, потерянный, посторонний.

Экзистенциальное сознание моделирует тип взаимоотношений человека с миром. Универсальная формула взаимоотношений человека и мира – отчуждение. Оно реализуется на всех уровнях: отчуждение от природы, среды обитания и цивилизованной среды, отчуждение от собственного Я. Одиночество в экзистенциальном сознании характеризует положение и состояние человека в мире. Это ситуация (часто моделируемая), в которой писатель исследует человека, стремясь познать психологические первоосновы человека и сущности бытия. Порой писатель специально исследует деформированную одиночеством психику, ибо (у Андреева, например) психика отчужденного человека изначально болезненна и патологична.

Отсюда и эмоциональная доминанта произведений экзистенциальной традиции. Она рождается из страха, между ужасом смерти и ужасом жизни; из переживаний одиночества, чужести, незащищенности перед онтологической бесконечностью бытия и собственными душевными безднами. Эмоциональная доминанта чаще всего конкретизируется в разорванном городском сознании – сознании замкнутого пространства, утраченной цельности, необретенного идеала, несчастливом, нежилом, дисгармоничном, мрачном.

Принципиальной для экзистенциального сознания проблемой, пограничной для выявления экзистенциальной сути человека ситуацией является проблема и ситуация жизни и смерти. В экзистенциальной интерпретации они утрачивают аспекты, важные для классической русской литературы: смысл жизни, общественное назначение человека, связь его жизни с историческим процессом. Вопрос о смысле бытия изначально решен негативно: воля человека немного значит перед законами мирового устройства, волей судьбы. Гораздо большее значение для решения проблемы жизни и смерти приобретает опыт Ф. Тютчева и Л. Толстого, а не опыт Пушкина.

Одной из принципиальных для экзистенциального сознания является проблема пределов. Больше всего она волновала Л. Толстого в контексте «преступления» христианского идеала, совершаемого современной общественной моралью. В «Послесловии» к «Крейцеровой сонате» он неоднократно прибегает даже к определению пределов: «В том-то и беда, что, позволив себе принижать идеал по своей слабости, нельзя найти того предела, на котором надо остановиться». Еще раньше обратил на нее внимание А. Шопенгауэр: «Есть что-то неестественное в характере нашей жизни: в гармонии вещей не может лежать она, – этот суровый рок, эта неискоренимая зараза греха, этот безграничный Предел…».

Проблема пределов обособляется, приобретает самоценность именно в пору формирования экзистенциального взгляда на мир и человека, отражая – в свою очередь – процесс формирования нового сознания. Предшествующие эпохи принимали «готовое» решение проблемы пределов вместе с моральными принципами христианства: идея Бога, фактически, исчерпывала проблему еще до постановки ее: идея пределов была растворена в идее Бога. Человеку предлагалось веровать и следовать.

В мире без Бога человек встал один на один перед проблемой пределов: из «вне» она переместилась в его сознание, в его психику, в его душу. «С тех пор как утрачена вера, что Бог руководит судьбами мира в целом… люди должны сами ставить себе вселенские, объемлющие всю землю, цели».

Но «освобождение» от Бога и морали снизило ценность человеческой жизни: в «мире без Бога» изменилась система и иерархия ценностей. «Человек не стал лучше, не стал ближе к Богу, но бесконечно усложнилась его душа и обострилось его сознание. Старая христианская душа знала грех и попадала во власть диаволу. Но она не знала такого раздвоения человеческой личности, которое узнала душа, исследуемая Достоевским. Старое зло было яснее и проще», «проклятые вопросы» сделались слишком жизненными, слишком реальными вопросами, вопросами о жизни и смерти, о судьбе личной и судьбе общественной. Все стало слишком серьезным. Отвергнув Бога, человек ХХ века быстро исчерпал и «влекущее к себе освещенное пространство», попав в тупик: «от одного берега отстали, к другому не пристали».

И потому: «Люди не то что не свободны, люди больше всего в мире боятся свободы, оттого они и ищут «познания», оттого им нужен «непогрешимый», бесспорный авторитет, то есть такой, перед которым они могли бы все вместе преклоняться». Достоевский такой «свободой» озаботился еще раньше: «Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать скорее этот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается».

Рубеж XIX – ХХ веков выдвигает проблему свободы как краеугольную, но генезис экзистенциального сознания уточняет: проблема свободы менее всего интересует литературу в плане социальном. Категория свободы была включена в комплекс проблем жизни и смерти. Смерть воспринимается как важнейший «предел», как начало истинной (а не мнимой – земной) свободы. В работе «Смерть и ее отношение к неразрушимости нашего существа» А. Шопенгауэр впервые интегрировал проблему свободы (смерти) пределов в духе ХХ столетия: «Смерть – это миг освобождения от односторонности индивидуальной формы, которая не составляет сокровенного ядра нашего существа, а скорее является своего рода извращением его: истинная изначальная свобода опять наступает в этот миг…».