Лев Аннинский - Откровение и сокровение

Эпохой раньше эту же ситуацию моделирует в контексте старой русской культуры Горький. При всем его благоговении перед культурой и просветительством – он так и не может вписаться в ряд классиков, которые, от Гоголя до Толстого, пытались вместить русскую драму в христианские культурные формы, или – беря то же сознание в альтернативном, от обратного, варианте – в формы атеистически-христианские, от Радищева до Герцена. Вспомним известную ленинскую метафору: есть чуткость предвестников бури, есть опыт штурманов, прокладывающих путь сквозь бурю, а есть логика самой бури.

Горький – логика самой бури. Как и Платонов. Это одна и та же катастрофа. В разных фазах.

Мы подходим к решающей точке нашего сопоставления. Горький и Платонов – выразители революционной драмы народа. Но они выразили разные этапы ее. И это, может быть, главный пункт, который объясняет внутреннюю необходимость их опыта в пределах своего времени. Они в разных точках одного витка: Горький – в точке подъема, на восходящей ветви, Платонов – в точке кризиса и внутреннего исчерпания.

Это не значит, что Горький, доживший до «съездов победителей» и ставший трубадуром «железной воли Иосифа Сталина», не пережил своей мучительной драмы, не увидел страшных сторон воцарившейся диктатуры. И увидел, и пережил. Вопрос вам, как пережил, какой смысл увидел в том, что произошло вокруг него и с ним. Никакой безоблачности: конец и у Горького трагичен. Суть в том, как мыслится свет и что такое безоблачность.

Горький не разуверился ни в первоначальной светлой идее, которая должна пересоздать ветхого человека и пережечь косную природу, ни в той воле, которая должна это обеспечить, для чего и таится она как спасительное начало в глубинах инертного мира. Горький мучительно разочаровывался только в тех социальных «объективациях», которые он избирал для этой воли и энергии. Не состоялись в качестве спасителей мира ни босяк, ни пролетарий; о крестьянине и речи не было. Самое большое разочарование постигло Горького с интеллигенцией, которая не выдержала роли, не удержала Россию. Платонов почувствовал в этой обманутой надежде Горького главную его драму и главную тяжбу с историей. Роллан почувствовал то же самое: главный герой позднего Горького, Самгин, – антигерой; какую поистине тотальную разочарованность надо прятать в душе, чтобы все силы угрохать в гигантское жизнеописание НЕЛЮБИМОГО героя. Да, Разум ошибся, Разум проиграл, Разум «осамгинился». Но то, что это Разум, а не безумие, – для Горького все-таки неоспоримо. Он – исповедник «восходящей ветви».

Платонов – исповедник Разума, закатывающегося в хаос и небытие. Путь Платонова – от космизма, от идеи полного «светопреставления», от веры в новое небо и новую землю – к ужасу опустошенности, к рассеянию скопленной энергии, к завороженному ощущению жизни как смерти и смерти как жизни. От героизма – к трагизму: между этими состояниями нет грани.

Это очень важно. В конце концов, все великие мастера XX века так или иначе прошли от опьянения великой Мечтой к отрезвлению великой Правдой. Прошли через разочарование, через отказ от иллюзий. Через ощущение ошибки.

У Платонова нет ощущения ошибки.

На месте чаемого будущего оказывается отчаянный Чевенгур, со всем безумием «военного коммунизма», с расстрелом «буржуев» и «остаточной сволочи», уж эта сцена, по силе и ужасу равная аналогичной сцене из хемингуэевского «Колокола», должна была бы перевернуть душу и мир, – и она переворачивает душу нам, читателям, но не им, героям Платонова: пройдя сквозь кровь, его одержимые герои остаются «святыми» – и в собственном самоощущении, и в ощущениях рассказчика, автора, ибо он не просто пишет от их имени, но остается внутри той фанатической веры, ужас которой он одновременно видит.

В «нормальном» сознании этот опыт может быть преодолен только через ОТКАЗ. «Это была ошибка». Или: «Так было надо». «Тогда – надо, теперь – не надо». Крайний предел логики отказа – покаяние.

У Платонова между ослеплением и прозрением нет границы. Между правотой и ошибкой нет жеста отречения. Между раем и адом нет разницы. Платонов остается внутри ситуации. То, что с ним происходит, – не отказ, не пересмотр, не прозрение, не покаяние.

Это скорее ИЗГИБ(странное определение, нащупанное Сергеем Бочаровым, автором, я думаю, непревзойденной работы о духовном организме и стилевом дыхании платоновской прозы). Платоновское слово не вывернулось – оно в отчаянии «выгнулось» под тяжестью ломающих сил. Оно попыталось удержать ощущение святой одержимости даже тогда, когда черное и белое перевернулось, поменялись местами. Расстрел в «Чевенгуре» описан так, что вы чувствуете адский ужас, но все-таки не смеете так его назвать, потому что для всех участников происходящего этот ад действительно переживается как наступление рая, и эта эйфория не проходит, не снимается, не отменяется в платоновском духовном космосе, – хотя переживается как конец света. И Степан Копенкин, странствующий рыцарь, свершающий подвиги во славу Розы Люксембург, он же каратель и убийца, – уходит со страниц романа вовсе не как каратель и убийца, а все-таки как очарованный странник и рыцарь. И Александр Дванов, «полуинтеллигент», принявший полное и сознательное участие во всех экспериментах и экзекуциях чевенгурской «коммуны», – уходит нераскаянным: ему не в чем каяться, он грешник, но он святой: он порожден особым состоянием земли и неба и он возвращается обратно в это состояние, вернее, в «прасостояние» – уходит в смерть: в отцовское прабытие, а материнское правещество.

Видя все: катастрофу, апокалипсическое безумие, – Платонов продолжает любить своих героев. Вопрос об оправдании или осуждении здесь не встает, потому что автор не знает или как бы не знает других точек отсчета.

В советской литературе можно назвать еще только один уникальный случай такого мироощущения: «Как закалялась сталь». Так что вдохновенная статья о Николае Островском Платонова-критика – отнюдь не дань обстоятельствам, или далеко не только дань обстоятельствам. Может, Платонов и не писал бы критических статей, не зажми его «судьба» как прозаика, но эта же «судьба» дала ему гениальный писательский дар – воплотить на письме уникальное состояние духа.

Он создал неповторимую стилистику. Странная, вывихнутая фраза построена у него на логических сбоях и форсажах: он то спрямляет, то удваивает смыслы наложением синонимов и антонимов, наивно подставляя бытийные и духовные значения под бытовые и элементарные. Что-то сомнамбулическое, опьяненное, косноязычное, пророческое, детское, юродское, полоумное, ирреальное, бредовое…

Я ставлю последние три определения (горьковские) в общий ряд, чтобы стало ясно, насколько они не случайны.