Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов

Невозможно пройти мимо того факта, что параметры идеального «народного характера» в 1960-е годы выявлялись в полемике «деревенской» школы, чью идеологическую позицию «изобретала» национально-консервативная критика, с прозой «исповедальной» [785]. В ходе длительного спора вопросы о типе современного человека в произведениях Василия Аксенова, Анатолия Гладилина, Анатолия Кузнецова, о его ценности поднимались постоянно. Правая критика подчеркивала короткую культурно-генеалогическую «историю» подобного героя. Его происхождение выразительно датировалось эпохой 1960-х, когда «отрицались преемственность поколений, роль традиций, культурное наследие прошлого, правда, в основном недавнего…» [786], иначе говоря, все то, на чем новые лидеры общественного мнения выстраивали свою групповую идентичность и чем предлагали руководствоваться читателю. Вызванный к жизни либерализацией общественного климата и десталинизаторскими тенденциями, герой «исповедальной прозы» вызывал у них, в основном, снисходительно-раздраженную оценку – инфантильный индивидуалист, нигилист, эгоцентрик с необоснованными претензиями на исключительность [787]; его поступки, истолкованные в свете «народной морали», выглядели предосудительными, искания – поверхностными, стиль самовыражения – нарциссическим. Попытки персонажей Аксенова и Гладилина высвободиться из-под власти навязываемых авторитетов, сформировать «приватное» пространство или пространство дружеского сообщества поверялись мифологизированной «народной жизнью», в которой ему всякий раз не находилось места, поскольку манифестируемые им ценности были слишком далеки от «народных» [788].

Новому, порожденному современной городской цивилизацией герою-интеллектуалу адресовались и замечания эстетического свойства. Правой критике он казался художественно «недовоплощенным», схематичным. Палиевский, например, настаивал, что ученые – персонажи фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года» (1961) психологически плоски, поскольку являются носителями сухого сциентизма и их изображение подчинено моде на героя-интеллектуала:

…те лица, которые фигурируют там (в фильме. – А.Р .) под видом очень сложных и духовно богатых людей, на самом деле представляют собой удивительно примитивные, слегка «подкрашенные» под индивидуальность абстрактные «типы»… [789]

«Удивительно аскетичными в своем отношении к природе, материнству, к разнообразным общечеловеческим страстям» [790]находил Виктор Чалмаев персонажей Даниила Гранина. Герой-интеллектуал, верящий в научный прогресс и способный ради него на жертвенные поступки [791], Палиевского и его единомышленников, действительно, не мог серьезно увлечь. Доверие современных авторов к сциентистским утопиям казалось им недостойным художника, а сама идея прогресса, входившая в официальный идеологический репертуар, с оглядкой, но планомерно ими компрометировалась («…всякий прогресс относителен и в ходе прогресса люди всегда не только приобретают, но и нечто теряют, <���…> “прогрессивное” – это далеко не всегда значит “хорошее”…» [792]). Вычитанная из русской классики антитеза «умного сердца» и «бессердечного разума» также активно привлекалась для доказательства «безжизненности», «неукорененности» героя-интеллектуала в отечественной культуре. Тактика дискредитации такого персонажа не отличалась изощренностью: его следовало типологически сблизить с персонажами-рационалистами XIX века, наподобие гончаровского Штольца, а затем обличить его эмоциональную бедность ссылкой на прозрения литераторов-классиков.

В нашумевшей статье Павла Глинкина, где антитеза двух типов персонажей дублировалась метафорами земли и асфальта, упорно проводилась существенная для правой критики идея – центральным героем литературы должен стать «простой человек», а его порождает только «почва». Для доказательства своей мысли критик перетолковывал на «почвеннический» лад сравнительно недавние инициативы по исправлению норм партийной жизни, которые, как выясняется, наконец-то были приведены в соответствие «со стабильными народными представлениями о справедливости» [793]:

В недрах народной жизни всегда таятся добрые, гуманные начала. Они в душевном складе простых людей. Прямота, благожелательность, великодушие, когда нужно оказать защиту и помощь страждущему, суровая непримиримость к вероломству и жестокости возвышают человека в глазах народа… Вспомним хотя бы, помимо повести Белова («Привычное дело». – А.Р .), книги Ильи Лаврова, Виктора Курочкина, Бориса Бедного, Михаила Алексеева, Анатолия Ткаченко, Василия Матушкина… В характерах их персонажей тоже отразилась реальная жизнь, но взяты из нее для исследования не рефлектирующие юнцы, изнывающие под бременем надуманных и, по существу, ничтожных хлопот, а богатый опытом, душевно развитый человек с обостренным гражданским сознанием, сын своего народа [794].

Целенаправленное конструирование правой критикой «народного» («национального» [795]) типа началось, пожалуй, с повести В. Белова «Привычное дело» (1966). В. Кожинов в статье «Ценности истинные и мнимые» назвал «полноту и цельность» [796]определяющими чертами характера Ивана Африкановича и заявил, что тот воплощает «единство бытия и сознания, которое утрачивается людьми иных профессий» [797]. Кожинов недоумевал по поводу вопроса, поставленного критиком Федором Левиным, о героях, подобных Дрынову («у них ли мы найдем ответы на сложнейшие вопросы, стоящие перед нашим обществом…»). Он напористо опровергал оппонента:

…именно у «них»… именно в их бытии и сознании искали «ответов» и Толстой, и Некрасов, и Пришвин, и Шолохов. Ибо ясно, что вся культура в конечном счете есть освоение жизни народа, ее осознание и воплощение в слове. И когда идет «поверка» ценностей, у культуры вообще нет иного выхода, как возвратиться к своим «истокам» [798].

Возражая Кожинову, Владимир Гусев обращал внимание на то, что Белов, написавший «цельного» Ивана Африкановича, вообще-то не столько целен, сколько мечтает о цельности, и тогда – «…где же мечты В. Кожинова о цельном мужике, к которому надо приобщиться заблудшим интеллигентам?» [799]. «Назрели уже и другие, острейшие и больные темы. Опять и опять встает <���…> проблема интеллектуально-сложного человека. Русская классика, которой бьет нас В. Кожинов, держалась не только на интересе к народу, но и на этом» [800], – заключал критик.

В дискуссию о «цельности» «человека из народа», начатую Кожиновым зимой 1968 года, в августовском номере журнала «Дон» вступил Л. Аннинский, который, с одной стороны, объявил внимание к метафорической «почве» родовой чертой русской классики («Есть вековая традиция русской литературы, с ее раздумьями о человеке-страннике и о почве – не в социальном, а в этическом плане» [801]), а с другой стороны, отвел от Белова подозрения в «элементарном и плоском почвенничестве» [802], превращавшем народный быт в объект сентиментальной стилизации. Аннинский внутри художественного мира Белова нашел дилемму, разрешение которой, как он полагал, обусловит дальнейшую писательскую эволюцию. Дилемма заключалась в выборе беловским героем точки «моральной опоры», которая либо изначально давалась традицией, либо определялась персональным выбором. Персонажи «Деревни Бердяйки» и «Дожинок», по мнению Аннинского, следовали культурному стереотипу обычая, «органике» традиции, но оттого в кризисных ситуациях оказывались этически уязвимы. Напротив, Иван Африканович, незатейливо реагировавший на все жизненные перипетии фразой «привычное дело», в трагических условиях смерти жены вдруг находил в себе способность к осознанию экзистенциального смысла случившегося: