Олег Егоров - Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра

Астрономический хронотоп во всех его дневниковых вариантах имел более или менее четкие координаты. Психологическое время подчиняется душевным ритмам автора, и его границы условны. Топосами в таком дневнике, наряду с феноменами сознания, могут быть сны, фантазии, воспоминания. Они еще больше деформируют традиционную пространственно-временную структуру.

Некоторые авторы специально приурочивают время записи в дневнике к моменту, когда сознание отвлекается от физических объектов повседневности и сосредоточивается на сугубо душевных движениях. Н.И. Тургенев дает таким тетрадям дневника специфические заголовки – «Белая книга, или бред, по большей части полночный», «Размышления после 10 часов ночи».

Другие авторы, посвящая жизни сознания особые тетради, также закрепляют за ними характерные названия: «Психологические заметки» у А.В. Дружинина, «Психоториум» 1853 г. у НА. Добролюбова.

Выделение таких дневников в особую группу означало не только признание за ними специфической предметной сферы, но одновременно выводило их из обычной пространственно-временной системы координат. Если хронологические рамки такого дневника соотносились с периодом индивидуации, их авторы инстинктивно понимали, что время роста сознания не тождественно астрономическому, календарному времени, а феномены душевной жизни не являются зеркальным отражением событий внешнего мира.

Структура дневника, запечатлевшая «двойную» жизнь автора, свидетельствовала о том, что психологическое время – пространство имеет свою ценность и смысл. События душевной жизни, введенные в структуру астрономического хронотопа, деформируются и лишаются той силы выражения, которой обладают в автономном пространственно-временном ряду.

С завершением процесса индивидуации у многих авторов пространственно-временная структура дневника приобретает все свойства классической – локальной или континуальной. У интровертов же она остается прежней. Дневники В.О. Ключевского зрелого периода (1867 – 1877 гг.) имеют ту же структуру хронотопа, что и ранние, периода индивидуации (1861 – 1866 гг.). Они почти не отражают текущие общественные события и факты личной жизни историка. В них сосредоточены размышления и переживания, вызванные этими событиями и фактами, а временные и пространственные рамки последних с точностью не определены. Ключевский сам указывает на особую природу времени душевных феноменов и на его автономность по отношению к календарно-астрономическому: «С привычным чувством берусь я за свой маленький дневник, чтобы занести в него несколько дум, долго и медленно спевших и до того уже созревших, что они, как что-то готовое и законченное, пали на дно души, словно спелые зерна, вывеянные ветром на землю из долго питавшего их колоса (курсив мой. – О.Е.)»; «Мы не привыкли обращать должного внимания на многие явления, из которых слагается внутренняя история человека, – именно на те явления, которые, возникая из обыкновенных, самых простых причин, производят в нас незаметную неосязаемую работу и уже только результат дают нашему сознанию» [123].

Сложную форму психологического хронотопа создал в своем дневнике А.И. Герцен. Время у Герцена играет огромную роль и часто оказывает решающее воздействие на содержание записи. С обращения к времени дневник начинается и на рассуждении о нем он заканчивается: «Три года назад начат этот журнал в этот день. Три года жизни схоронены тут <...> перечитывая, все оживает, как было, а воспоминание, одно воспоминание не восстановляет былого, как оно было <...>» [124]Из современников Герцена только Л.Н. Толстой в равной мере ощущал на себе давление времени и с такой же силой отразил его в летописи своей жизни. Как и у Толстого, время в дневнике Герцена может быть рассмотрено в двух значениях – как философская проблема и как форма организации событий в повествовательном пространстве.

Преодоление тридцатилетнего рубежа в своей жизни заставляет Герцена больше ценить настоящее, каждое проживаемое мгновение. От этого время в ряде записей сжимается до экзистенции, до субъективного переживания мимолетности бытия: «Настоящее есть реальная сфера бытия. Каждую минуту, каждое наслаждение должно ловить, душа беспрерывно должна быть раскрыта, наполняться, всасывать все окружающее и разливать в него свое»; «Настоящим надобно чрезвычайно дорожить, а мы с ним поступаем неглиже и жертвуем его мечтам о будущем»; «Одно настоящее наше, а его-то ценить не умеем»; «Ловить настоящее, одействотворять в себе все возможности на блаженство» [125].

Психологический характер хронотопа становится очевидным особенно в тех записях, в которых Герцен обращается к недавнему прошлому и заново перебирает в памяти запечатлевшиеся события. Обыкновенно ход события не излагается, а из его факта делается философское обобщение. Прошлое и настоящее соединяются в целостной эмоции-переживании: «Вчера был в Перове. Посетил те места, где 8 мая 1838 г. встретился с Natalie и откуда мы поехали во Владимир <...> и четыре года с половиной, лучшую без малейшей тени сторону моего бытия, составило это беспрерывное присутствие существа благородного, высокого и поэтического»; «Четыре года тому назад, 19 марта, уехал Огарев из Владимира, после первого свидания. Как все тогда было светло!»; «Невольно вспоминается, что было в эти дни 8 лет тому назад <...> Поскакал в жизнь. Да, лишь с этого дня считается практическая жизнь <...>» [126].

Субъективно-психологический характер времени – пространства в дневнике Герцена находится в прямой зависимости от главного противоречия его жизни до отъезда за границу – между стремлением к историческому самоосуществлению и практической невозможностью его выполнения. Реальное действие оказывается возможным только в семейно-дружественном кругу, узкие рамки которого уже не удовлетворяли писателя. Историческая арена открыта только в области мысли, и именно сюда автор направляет свою энергию.

В записях исторического содержания Герцен постоянно проводит аналогии с современностью и тем самым выстраивает их в своеобразную историческую спираль с регулярными подъемами и обращениями назад, которая напоминает записи-воспоминания личного характера. Для Герцена лично проживаемое время и время историческое нераздельны. Они образуют не два потока, а совпадают в своих главных тенденциях и направлениях. В дневнике, как позднее будет и в мемуарах Герцена, представлены три линии развития событий: личная судьба писателя, судьба его поколения и движение «большой» истории. Но последняя дана в дневнике пока что теоретически, на уровне литературно-философского анализа, а не как элемент личного опыта участника социально-исторических событий: «Поразительное сходство современного состояния человечества с предшествующими Христу годами <...>» (с. 344); «"Искушение, примирение, возрождение и приведение всего в первоначальное состояние" – слова, произносимые тогда и теперь» [127](с. 345).