Олег Егоров - Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра

На своеобразие их метода оказала воздействие система работы Вяземского над произведением. Он признавался, что характер его мышления не позволял ему упорядочивать разнообразный материал: «Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок» [267]. Следствием способа мышления стала и методика литературной работы поэта, о которой в «Автобиографическом введении» он сказал так: «<...> писал не усидчиво, а более урывками» [268]. В книжках нет записей, которые, как в классическом дневнике, последовательно фиксировали бы события дня. Вяземский записывает под датой то, что его больше всего волновало в этот день. Таковым может быть поэтическое настроение, вылившееся в стихотворной форме («Нарвский водопад» в записи под 16 июня 1825 г. и др.); буря чувств, вызванная казнью декабристов и нашедшая выражение в двух публицистических миниатюрах 19 и 20 июля 1825 г.; выписка из уголовного дела о 35 зарезавшихся крестьянах Саратовской губернии (31 августа 1829 г.); полемическая заметка против славянофильства и его понимания народности (15 августа 1847 г.) и т.д.

С разнообразием материала и форм его выражения соперничает богатство источников, из которых материал черпается. Дневниковая часть записных книжек содержит сведения, значительную часть которых автор извлекает не из личного опыта, не из пережитого и перечувствованного, а из «вторых рук». Это анекдоты, слухи, предания, которые не имеют абсолютной достоверности, а находятся на грани факта и вымысла. К ним относятся легенды о Державине, Фонвизине, Киселеве, Канкрине, Перовском, зарубежных исторических деятелях. Как художник, Вяземский во всем этом видит типическое, выражающее суть («дух»), а не «явь»: «Соберите все глупые сплетни, сказки, и не сплетни, и не сказки, которые распускались и распускаются по Москве на улицах и в домах по поводу холеры и нынешних обстоятельств. Выйдет хроника прелюбопытная. По гулу, доходящему до нас, догадываюсь, что их тьма в Москве, где пар от них так столбом и стоит: хоть ножом режь. Сказано: «литература является выражением общества», а еще более сплетня <...>» [269].

Еще дальше в использовании метода арабесков пошел в своем дневнике В.А. Муханов. В отличие от Вяземского, в основе книжек которого лежит жанровый дуализм (записная книжка – дневник), летопись Муханова монистична с точки зрения жанровой формы. Поэтому своеобразие его метода выражается здесь рельефнее. Ранние дневники (1830 – 1840-х годов) заполнены вырванными из временного потока фактами светской жизни, полуанекдотичными слухами, описаниями служебных процедур, явлений частной жизни знакомых автора. Другая группа записей представляет собой литературные портреты исторических деятелей. При этом Муханов ссылается на весьма сомнительные источники, сплетни, предания: «говорят», «известно», «сказывали» и т.п.

Так, запись об историческом событии эпохи наполеоновских войн (20.02.58) сменяется рассуждением об усилении религиозности у человека во вторую половину его жизни (21.02.58); нравоучительный анекдот о больной, враче и старушке (22 – 24.02.58) – рассказом о европейских политических событиях (25.02.58) и размышлениями о собственной жизни (26.02.58). Иногда Муханов обращается к одному и тому же историческому событию дважды, с разницей во времени в два десятка лет (рассказ о походе на Париж по записке Талейрана под 2.12.36 и 20.02.58). Некоторые анекдоты и слухи отличаются абсолютным неправдоподобием и отдают бульварными сплетнями: об отравлении Герцена (27.01.58); о Петрашевском и откупщике Кокореве, якобы входившем в его кружок (14 – 15.03.58) [270].

К группе авторов, практиковавших в дневнике метод арабесков, примыкает и дневниковед другого поколения – Я.П. Полонский. Его журнал также содержит множество анекдотов, слухов, «историй». Одни из них даны в форме рассказа, другие – в форме диалога: «Слухи: говорят, уничтожен безгласный цензурный комитет»; «Вечером Маркевич сказывал, будто Мордвинов не выпущен. Этого довольно, чтоб весь исход этой истории был – увы! – чистая выдумка. Но <...> Маркевич <...> говорит из верного источника. Ах, уж эти мне верные источники!» [271].

Особое место в дневнике занимают «разговоры» А.О. Смирновой-Россет, воспитателем сына которой Полонский был в это время. Кроме того, в дневнике имеются пространные драматизированные сцены из жизни самого Полонского: сцены с Л.П. Шелгуновой, М.Л. Михайловым, Н.В. Шелгуновым, признания Н.Ф. Щербины и др. Помимо «разговоров», в дневнике есть записи, передающие содержание документов: письма (вел. кн. Константина Николаевича), стихи разных авторов (Майкова, наследника престола), приказ вел. кн. Константина Николаевича, театральная афиша и др.

Занося в дневник материал разных жанров и из различных источников, Полонский, однако, не был удовлетворен таким методом. Его преобладание в своих записках он связывал с общественной атмосферой после смены царствования: «27 декабря <1855 г.> У меня решительно опять отпала охота записывать. Решительно боишься записать сущий вздор или неправду, потому что об этой неправде говорят во всем городе с достоверностью и с таким непреложным доказательством, что нельзя не верить» [272].

Таким образом, выбор метода был связан не только с особенностями мировоззрения автора дневника и историческими закономерностями жанра. Детерминантами могли служить и социальные тенденции эпохи, влияние которых во второй половине века усиливается.

Как жанр нехудожественной прозы дневник обладал оригинальной системой словесных форм. В XIX в. они окончательно сложились и дифференцировались.

Для анализа стилевых закономерностей дневника первостепенное значение имеет вопрос о функции слова в повествовательном пространстве записи. В сравнении с другими жанрами нехудожественной прозы – мемуарами, письмом – дневник в стилистическом отношении заметно уступает. Письмо и мемуары были рассчитаны на читателя, и поэтому в задачу их авторов входило донести информацию до адресата в приемлемой форме. Дневниковеды писали главным образом для себя. Поэтому семантика и стилистическая окраска не имели в дневнике такого соотношения, как в жанрах, ориентированных на читателя. На первом плане было содержание и только потом – выражение. Выделение приоритетов со временем стало закономерностью, системой.

О принципиальной разнице между стилями дневника и жанров, рассчитанных на читателя, убедительно сказал Л. Толстой: «То, что читают и списывают мои дневники, портит мой способ писания. Хочется сказать лучше, яснее, а это не нужно. И не буду. Буду писать, как прежде, не думая о других, как попало» [273].

Отсюда вытекала первая особенность дневникового слова – его слабая стилистическая обработанность в литературном отношении. Зато оно отличалось повышенной достоверностью, реалистичностью по отношению к слову стилистически выверенному. Оно точнее передавало состояние автора или сущность явления. Спорным является вопрос о том, лучше ли с точки зрения документальной точности стали дневники Жихарева, Никитенко и других авторов, которые впоследствии работали над слогом своих ранних тетрадей. То, что их читабельность улучшилась, не вызывает сомнений. Но дневник – документ более высокого реалистического порядка, чем, например, мемуары. Его главная ценность заключается не в форме, а в содержании.