Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Речь в этой главе пойдет о специфической художественной идее романа «Мастер и Маргарита», об особом качестве некоторых его персонажей, которые являются читателями текста романа о Пилате и характеризуются через это качество. Читатель – важнейшая для писателя персона, потому что созданная автором иллюзорная действительность по непреложным законам самого бытия возникает на экране сознания читателей и является целью любого произведения искусства. Сделав своих персонажей читателями, Булгаков уравнял в некотором отношении читателей своего романа «Мастер и Маргарита» и персонажей романа, прочитавших роман мастера о Пилате. Уравнял в том смысле, что Берлиоз и Иван, мастер и Маргарита, Алоизий Могарыч и критик Латунский, и вообще все читатели булгаковского романа на экране собственного сознания видят образы, порожденные словом мастера, слышат речь его героев. Поэтому читатель булгаковского романа изнутри своего собственного интимнейшего опыта чтения и сопереживания может понять (или не понять) реакцию на роман мастера других персонажей.

По версии Булгакова, чтение романа о Пилате стало для Маргариты важнейшим и определяющим всю ее дальнейшую жизнь событием. Берлиоза, по-видимому, роман мастера привел к трагической гибели, Иван полностью переменился, Могарыч и Латунский какими были, такими и умерли.

Талантливое произведение искусства обычно становится событием очень масштабным, отзывается эхом споров, обсуждений, привлекает к себе всеобщее внимание. В случае с мастером произошло иначе. Событие создания произведения состоялось, а события общественного резонанса не случилось. Зато мы увидели, как сработал механизм власти и государственной системы, выведший мастера из публичного поля и не позволивший совершиться естественному событию прочтения уже написанной книги. Поэтому мы вправе считать, что Булгаков отдает своему читателю на суд проблему того, какова была бы реакция общества на публикацию романа, если бы «чудо» публикации состоялось. Если бы мастеру не заткнули рот, какова была бы его судьба как писателя в своей стране? Стал ли бы он в новой России художником-пророком, тем Пророком, образ которого создал гений Пушкина и через который от Лермонтова до Булгакова осмысляли свою миссию русские писатели?

Именно на экране воображения читателя персонажи проживают свою романную жизнь, и именно читатель – это та реальность, без которой все персонажи всех романов лишаются вообще способности существовать, короче говоря, исчезают, перестают быть, проваливаются в небытие. Навечно прописываются в сознании читателей те персонажи, без которых процесс осознания и познания окружающего человека мира стал невозможен. Эти образы классической мировой литературы живут в памяти и воображении людей не потому, что они прекрасны, а потому что они необходимы в коллективной работе по осознанию жизни и ее вечных проблем. Из этого следует, что художественный образ – это инструмент мысли, при помощи которого читатель может лучше, яснее соотнести свое бытие со всем мирозданием и историей человечества. Образ должен быть правдив, как и измерительный прибор должен быть точен. Устанавливает степень достоверности «прибора» практика жизни, если «инструмент» некачественный, им перестают пользоваться, то есть предают забвению. Все эти рассуждения вполне тривиальны, они нужны, чтобы подчеркнуть мысль, что сочинение мастера, не прочитанное при его жизни публикой, вынесено автором на суд читателя булгаковского романа.

Эпоха Булгакова, претендовавшая на то, чтобы начать историю человечества с чистого листа, не терпела сравнений и исторических параллелей. Уничтожив прошлое, изолировав себя от всего остального мира, советское государство претендовало на уникальность исторического эксперимента по строительству нового общества и воспитанию нового человека, но это – в заявке, а сама реальность ускользала от исследования, анализа, называния. Это происходило, во-первых, потому, что она была засекречена и стала абсолютной гостайной. А во-вторых, советская действительность, с которой имел дело каждый современник Булгакова, перестала адекватно отражаться в языке, потому что сам язык был узурпирован государством. Этот политический, идеологический «новояз», навязанный новой властью, был по своей разрушительной мощи вполне сравним по последствиям с тотальным государственным террором. При полной монополии государства на печатное слово, на образование, на все искусство нужно ли удивляться тому, что произошло онемение человека, что человек полностью потерял способность к самовыражению, ибо утратил способность понимать, что, собственно, с ним происходит и кто он такой.

Примечание:М. О. Чудакова посвятила описанию феномена узурпации языка тоталитарной властью и изучению функционирования этого «новояза» статью «Язык распавшейся цивилизации: Материалы к теме» [54]. Эту статью отличают обычные для Чудаковой: масштабность поставленной культурологической и лингвистической задачи, соответствующей масштабу проблемы, огромный объем обработанного материала, убедительность предложенной классификации, историзм подхода к проблеме и почти злободневная актуальность размышлений о языке власти – мощном оружии порабощения населения.

Мы видим у гениального Андрея Платонова, современника Булгакова, множество косноязычных героев, пытающихся приспособить для самосознания и самовыражения этот чудовищный политический жаргон, на котором новое государство заставило говорить всю страну. Отсюда проистекает неизбывный комизм платоновских текстов, в основе которых крутой трагический замес. Герой Андрея Платонова безъязык, но он изначально способен любить и жалеть, он наделен жаждой познания и ему необходим смысл, абсурдность жизни травмирует его больше, чем бездомность, сиротство и голод.

Герой Михаила Зощенко, другого великого современника Булгакова, косноязычен не меньше платоновского героя, но полностью лишен бескорыстного начала, никакая «духовная жажда» его не томит [55].

Герой Зощенко тоже выражается на советском «новоязе» и комически совпадает с ним, в отличие от платоновского героя, которому тесно в рамках этого «квазиязыка», и у Платонова комичным оказывается не герой, как у Зощенко, а бессмысленный язык эпохи. Персонажи Зощенко и Платонова – современники, которым отказано эпохой в том, чтобы быть естественными наследниками языка Пушкина, Толстого и Чехова.

Булгаков как художник избирает другую стратегию.

Говорить на языке русской классической литературы, то есть на языке мысли и познания, сострадания и милосердия, разучились после революции сразу и почти все. Тот же, кто «сохранил русскую речь, великое русское слово», буквально «своею кровью склеивал» разорванную связь времен. Среди этих немногих избранных был Михаил Булгаков.