Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Прежде всего, следует зафиксировать, что Булгаков категорически отказался в своем романе от языка «советской цивилизации», языка официальной советской идеологии и пропаганды, от его понятийнокатегориального аппарата. Он этот язык просто не пустил в свой роман. В романе, писавшемся в 30-е годы, нет слов с основами: коммунист, советский, буржуазия, классовый, империалистический, пролетарский, колхоз, партийный, пятилетка, индустриализация, социализм, народ, интеллигенция, крестьянство, прогрессивный, комсомол. Слова «интервенты», «комсомолка» и «советский» употреблены, кажется, по одному разу. Мы перечислили несколько эпохальных слов-понятий, не претендуя на полный их список. Главное, что в булгаковское время это были слова, порождающие контекст и «советский сюжет». [56]

Примечание:Употребляя термин «советский сюжет», мы имеем в виду тот объем смысла, который вложен в него В. Гудковой в ее монографии, посвященной советской драматургии 20-х – начала 30-х годов. В чистом виде «советский сюжет» был сформирован прежде всего советской драмой и реализован на театральной сцене, ибо театр оказался самым демократическим и востребованным как властью, так и зрителем искусством в полуграмотной стране, переживающей революционную перестройку всех основ жизни. Как драматург, Булгаков не мог обойтись в своих пьесах без множества элементов новой советской драматургии. Это была его стратегия полемического диалога с «победителями». Он не был «советским писателем», но, будучи драматургом, пытался сыграть на чужом поле, то есть на советской сцене, понятно, что другого «поля» у него не было. Однако свой роман «Мастер и Маргарита» он построил, исключив «советский сюжет» в принципе.

Таким образом, всяческая иллюзорная советская действительность, модель мира, навязываемая языком советской идеологии, оказывается изгнанной из романа. Правда, специфический советский бюрократический жаргон характеризует мир, осмеянный в романе. Но этот жаргон дан строго дозированно и существует только как комический спектакль мгновенно воплощающегося слова, порождающего сюжеты чертовщины. Этот псевдоязык никак не влияет на другие речевые пласты романа. С этой точки зрения язык булгаковского романа исчерпывающе описан М. Чудаковой. [57]

М. Алленов в уже упоминаемой нами статье «Квартирный вопрос» показал, как советская метафорика реализует себя в игровых сюжетах чертовщины, буквально воплощаясь в события, отмеченные печатью абсурда. От себя заметим, что ни одно слово советского жаргона не может пребывать в художественном мире булгаковского романа незамеченным, мимикрируя под языковую норму. Это «чужое» слово, попадая в контекст русской классической речи булгаковского романа, немедленно опознается и разоблачается как чужое.

Ни один герой не действует в романе согласно логике «советского сюжета», предписанной официальной пропагандой. Никто не строит «светлое будущее», не борется с правым и левым «уклоном» за чистоту «генеральной линии», не вступает в поединок с классовым врагом, не перевыполняет план, не участвует в социалистическом соревновании. Вся мифологическая основа соцреалистического романа, организующая нарратив жизни советского героя, современника Булгакова, отвергнута автором как вообще несуществующая, хотя роман разворачивается в современной автору действительности.

Посмотрим на роман мастера с точки зрения официальной идеологии марксизма-ленинизма. Для этого воспользуемся ее моделями и ее характеристиками. Исторический роман мастера, в котором главный герой Иешуа, с классово-экономической точки зрения, – бедняк, а следовательно, «социально близкий» трудовому народу, несправедливо угнетаемому имущими классами, казалось бы, должен иметь право на то, чтобы быть опубликованным в стране, где «навсегда покончено с эксплуатацией человека человеком». Более того, в романе мастера «критически» показаны механизмы власти древнего «полицейского» государства, рабовладельческого, жестокого и абсолютно несправедливого. Почему же в советской стране совершенно невозможна публикация романа, в основу которого положена история из далекого прошлого про казнь одного бедняка?

Этому бедному человеку открылась истина, что нет злых людей, что каждый человек добр, только очень несчастен, что любая государственная власть – это насилие и что настанет время, когда государства не будет и наступит царство истины. Почему же руководитель всех московских писателей пришел в ужас от романа мастера, как от самой страшной контрреволюционной пропаганды? Почему все критики в ярости обрушились на этот роман, единодушно поняв абсолютную невозможность его существования в пространстве советского мира? Ведь учение Иешуа о государственной власти идеологически, очевидно, вроде бы близко к догматике марксизма-ленинизма. Разве не учит марксизм-ленинизм, что государство – это аппарат насилия в руках эксплуататорских классов, при помощи которого эти классы держат в повиновении народ? Разве не утверждает «научный коммунизм», что при коммунизме государство отомрет, потому что наступит «царство истины»?

Какую же страшную государственную тайну обнажил роман мастера? Что в его романе так напугало власть предержащих? Почему образ казненного ни в чем не повинного мечтателя, верящего в то, что человек по своей природе добр, вызвал такую бешеную реакцию в советской печати? Это один из самых важных вопросов, на который должен ответить каждый прилежный читатель булгаковского романа. На этот вопрос искал ответ сам мастер, а когда он понял, что означало в условиях того времени быть автором подобного текста, то счел за благо уничтожить свой роман и добровольно стать пациентом психиатрической клиники.

Сформулируем гипотезу, которую попытаемся подтвердить анализом: по-видимому, роман мастера о Понтии Пилате возвращал читателю «исчезнувшую реальность», изгнанную из пространства метафизической картины мира, или, попросту, из сознания советского человека. Картина мира, которая неустанно строится пропагандистской машиной идеологов нового советского мира, не просто не дает ключей к пониманию окружающей действительности, а, напротив, отбирает их. А роман мастера возвращал ту реальность, с которой советский человек имел дело каждый день, но не имел способа ее фиксации и отражения. Роман мастера возвращал читателю украденные у него коммунистической властью язык и образы прошлой гуманистической и христианской культуры, без которых даже осознать происходящее здесь и сейчас было невозможно.

Роман мастера не содержит призывов к свержению государственной власти, не пропагандирует западные ценности, не прославляет частную собственность и капиталистический образ жизни, не оплакивает разрушенную революцией старую Россию. Тем не менее, появление фрагмента этого текста в небольшой вечерней газете вызвало явление «нечистой силы» в Москве: гибель редактора Берлиоза, автора и его подруги, многочисленные аресты и исчезновения людей, и даже пожары.