Арам Асоян - Данте в русской культуре

На рубеже тридцатых-сороковых годов он работал над «Записками одного молодого человека». Журнальная редакция «Записок» готовилась в тот важный для Герцена «переломный период, когда он преодолевал романтически-идеалистические увлечения юности и решительно переходил к материалистическому мировоззрению» [I, 513]. В заключительной части повести, которая названа «Годы странствий», Герцен предварил основной текст двумя эпиграфами:

Смысл эпиграфов невозможно понять, не уяснив идейно-художественной задачи, которую решал автор. Ее характер связан с жанровой природой «Записок», определяемой исследователями по-разному. Многие из них сходятся во мнении, что повесть автобиографична, и отождествляют историю духовного развития «молодого человека» с биографией Герцена [328]. Но такое отождествление, несомненно, ошибочно. По точному замечанию Л. Я. Гинзбург, автобиография в «Малиновской» части «Записок» «только основа, на которой разрастаются бытописание и сатира» [1, 512]. Идейный центр повести не в изображении Малиновских нравов и не в биографическом описании, а в споре «молодого человека» с Трензинским [329]. Этот спор, ставший продолжением яростных баталий автора с Белинским, определил философское содержание «Записок». Он разгорелся вокруг тезиса о «разумной действительности».

В конце лета 1839 г. Герцен на непродолжительное время вернулся в Москву. Интеллектуальная элита была занята обсуждением ведущих идей гегелевской философии, которая, как писал Энгельс, оставляла широкий простор «для самых различных практических партийных воззрений» [330]. В кружке Белинского царили «примирительные» настроения, обоснованные афоризмом Гегеля: «Что действительно, то разумно, что разумно, то действительно» [331]. Идея законосообразности исторического процесса, объективной закономерности, которая прокладывает себе дорогу независимо от желания отдельных лиц, властно захватила Белинского [332]и, казалось, освободила от «опеки над родом человеческим» [333]. «К черту политику, да здравствует наука!» – провозглашал он. В «Московском наблюдателе», который Белинский начал редактировать с весны 1838 г., в первом же номере «молодой редакции» появилась программная статья-предисловие М. А. Бакунина к «Гимназическим речам» Гегеля. «Примирение с действительностью во всех отношениях и во всех сферахжизни, – утверждалось в одной статье, – есть великая задача нашего времени, а Гегель и Гёте – главы этого примирения, этого возвращения из смерти в жизнь» [334]. Для Бакунина и его единомышленников Гёте был олимпийцем, спокойно созерцающим «всепобеждающий потокжизни» [335]. В такую-то пору Герцен и познакомился с Белинским, который проповедовал «индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы» [IX, 22]. Между ними закипел бой. Жар спора не остыл и после того, когда оба покинули Москву. «Белинский, – писал Герцен, – раздраженный и недовольный, уехал в Петербург и оттуда дал по нам последний яростный залп в статье, которую так и назвал „Бородинской годовщиной“ [IX, 22–23]. За ней последовали „Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе). Сочинение Ф. Глинки“ и „Менцель, критик Гёте“. В этих статьях „неистовый Виссарион“ вновь обрушился на Герцена. Тот не остался в долгу. „Записки“ были ответом на „залпы“ Белинского, хотя их основа соткана из ранних автобиографических опытов автора.

В „Очерках Бородинского сражения“ Белинский писал: „Каждый из членов общества имеет свою историю жизни, а общество имеет свою, и еще гораздо последовательнейшую <���…> Как единый человек, оно переходит все моменты развития; начав бытие бессознательно и довременно, вдруг пробуждается для сознания, но для сознания еще естественного, непосредственного; наконец наступает для него эпоха выхода из естественной непосредственности, оно отрицает родство крови и плоти во имя родства духа, чтобы потом через дух снова признать родство крови и плоти, но уже просветленное духом – светом божественной мысли“ [336].

История жизни человека и общества очерчена Белинским в свете гегелевских представлений о логике саморазвития идеи. Ей следует и Герцен, изображая духовное развитие „молодого человека“. Трем этапам становления героя соответствуют три части повести: „Ребячество“, „Юность“ и „Годы странствования“. В последней перед нами уже не „молодой человек“, а „просто человек“ [1, 284], который „подобно какому-нибудь Гёте“ стремится „внутренний мир сделать независимым от наружного“ [1, 303], другими словами, проникнуться идеей законосообразности сущего и обрести олимпийское спокойствие. Сущность этапов развития „молодого человека“ подсказана эпиграфами. Первой главе, где рассказывается об эпохе непосредственного приятия мира, когда „распускавшаяся душа требовала живой симпатии“ [1, 270], предпосланы стихи Гёте, в которых жизнь славится как „высший дар, полученный нами от бога и природы“:

Во второй части, содержание которой соотносится с эпохой „выхода из естественной непосредственности“, эпиграфом становятся шиллеровские стихи:

Любовь к Шиллеру – знак переходного момента в духовной эволюции молодого человека. „Долго, – рассказывает герой, – ставил я Гёте ниже его <���…> Я боялся Гёте, он оскорблял меня своим пренебрежением, своим несимпатизированием со мною – симпатии со вселенной я понять тогда не мог“ [1, 278].

Как воплощение второй фазы в универсальной схеме развития поэзия Шиллера представлена и в „философской“ критике Белинского. В сравнении с Шиллером Гёте характеризовался как „гений несравненно высший, гений чисто художнический, а потому не способный увлекаться никакими односторонностями <���…> У гения всегда есть инстинкт истины и действительности: что есть, то для него разумно, необходимо и действительно, а что разумно, необходимо и действительно, то только и есть“ [337].

Итак, Гёте для Белинского – символ зрелости духа. В связи с этим Герцен избирает его стихи для одного из эпиграфов заключительной части повести. Это строки из последней строфы пролога второй части „Фауста“. Приведем эти стихи в переводе Б. Л. Пастернака.