Самарий Великовский - В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

Огонь несет не просто свет и тепло. Он отменяет затерянность: сотворивший пламя больше не одинок, он обрел друга, «чтоб другом быть ему», как сказано в подлиннике, он зало жил краеугольный камень братства. Покончено с изгнанническим уделом: оправдание моего бытия – в бытии друго го, в том, чтобы охранять и поддерживать костер. Пламя, в свою очередь, заставляет отступить морозную мглу, посылая волны тепла в недра земли – туда, где съежилась, притаилась замерзшая было и замершая жизнь. Огонь приобщает к тому скрытому под покровом тьмы и льда круго вороту вселенной, что готовит не близкий пока рассвет и весенний рост побегов. И потому огонь возвращает надеж ду, придает силу, пролагает тропы к иной, лучшей жизни.

От безмятежного погружения в житейский поток, когда доверчиво принимается все от века данное, через утрату беспечного блаженства и испытание катастрофой – к убежденности в своем призвании созидателя жизненного пламени – таково становление личности Элюара как оно осмыслено им самим. Отныне для него «жить здесь» означает делить жизнь с другими. «Жить здесь» значит искать, как сделать жизнь лучше, как ее изменить. И пусть тому, кто развел в морозной ночи костер и, точно поглощенный своим кумиром огнепоклонник, «затаив дыхание, шум пламени ловил и теплый аромат вдыхал», еще не так скоро предстояло постичь, что огонь по-настоящему Прометеев тогда, когда его поддерживают вместе с товарищами-единомышленниками, в гуще самой истории и ради освободительных задач. «Что бы жить здесь» – подлинно манифест рано сложившегося элюаровского гуманизма, для которого «созидание» и «братство» понятия тесно сопряженные и первоосновные.

провозгласил Элюар вскоре после приезда в Париж свое намерение быть на земле жизнестроителем.

В растерзанной послевоенной Франции эти добрые побуждения слишком быстро были, однако, отравлены и иска жены. Жизнь мало-помалу втягивалась в слишком знакомую, до отвращения постылую колею, однажды уже приведшую к пропасти. В стране хозяйничали по-прежнему те, ради чьих доходов недавно истреблялись миллионы. Среди интеллигентов поколения Элюара, как всегда, нашлось множество приспособившихся: из осторожности, цинизма или просто по лености душевной они предпочли потихоньку врасти в на спех залатанный мирный быт и прозябание на службе, по возможности заполучить местечко потеплее. Другие, кто не мог и не хотел забыть пережитое в окопно-газовом аду, ощутили себя окончательно выбитыми из заскорузлого уклада существования, чреватого повторными взрывами, – отщепенцами в нем и ниспровергателями. Их душила ярость, презрение к культуре, еще вчера поставленной под ружье и рьяно обслуживавшей кровожадные лозунги. И они поднимали бунт против ценностей, которые достались им от благо нравных предков.

Зачинщиками одного из таких запальчивых мятежей были приверженцы «дада» – этим словечком из лепета несмышленых детей румын Тристан Тзара, перебравшийся в Швейцарию, еще в 1916 г. окрестил затею кружка своих друзей: устройство всяческих издевательств над привычными понятиями о словесности, живописи, музыке, над самим здравым смыслом. В 1920 г., по приглашению столь же вызывающе настроенных основателей авангардистского журнальчика «Литература» Андре Бретона, Луи Арагона и Филиппа Супо, вожак «дада» приехал в Париж. Вскоре дерзкое озорство ватаги дадаистов, наивное в своих угрозах разрушить дотла с помощью шумных богемных выходок здание христианско-торгашеской цивилизации Запада, оказалось если не самым значительным, то самым скандальным событием литературно-артистической жизни французской столицы.

Разношерстная дадаистская братия, собравшаяся сперва в «пораженческом Вавилоне» – Цюрихе, а потом перекочевавшая в Париж, была не чем иным, как очередным «призывом» блудных – и нередко заблудших – сыновей добропорядочных семейств, и имела почти вековую духовную родословную, которая тянется по меньшей мере от поздних романтиков и первых «прóклятых» во Франции. Самой преемственностью своего бунта против всего, что освящено блюстителями «приличного вкуса», эта одаренная молодежь свидетельствовала о хроническом недуге порядков и нравов, при которых от культуры ждут бездумной забавы вперемежку с хвалой своим мнимым добродетелям и сомнительным заслугам. Задыхаясь в спертом, застойном воздухе умственной жизни, отданной под надзор мещанину, презрев героику чиновничьей карьеры, мудрость приходно-расходных книг, а заодно и блага, которые сулит привычка думать по команде, мятежные пасынки общества вновь и вновь устремлялись на свой страх и риск в поиски не высказанных ранее истин, еще не освоенных залежей духовности. Порой им и в самом деле удавались открытия, чаще они гибли плен никами тех самых идеологических сетей, из которых так исступленно вырывались, либо растрачивали себя на бури в стакане воды. Первая мировая война, сорвав с жизнеустройства, где они родились и выросли, чтобы сделаться пушечным мясом, все благообразные маски и обнаружив его разрушительную природу, довела этот неистовый микромятеж до возвещенного «дада» культурканнибальства.

Уже в Швейцарии Тзара придал ему вид «потешных» сборищ, выглядевших от начала до конца мистификацией – оплеухой всем благопристойным обычаям. На концертах и выставках «дада» вместо музыки посетителям преподносили хаос шумов и утробных чревовещаний, вместо живописи – «коллажи» с использованием лоскутков, жестянок и про чего утильсырья; вместо поэзии – абракадабру, состряпанную по рецепту: берется газета, рвется на клочки, их бросают в шапку и встряхивают, извлеченные затем наугад обрывки складываются подряд и с выражением зачитываются вслух. В довершение кто-нибудь из устроителей оглашал очередной «манифест», наподобие следующего, принадлежавшего художнику Пикабиа и озаглавленного вполне точно – «Каннибальский манифест дада»: «Честь покупается и продается, подобно заднице. Задница – изображение жизни, как и печеные яблоки, и от вас – серьезных – будет вонять хуже, чем от коровьего навоза. Дада же не пахнет ничем, оно – ничто, ничто, ничто.

Освистывайте, вопите, разбейте мне физиономию, а что дальше? Повторяю: вы – шляпы».