Ирина Галинская - Дж. С. Сэлинджер и М. Булгаков в современных толкованиях

Как писал историк русской зарубежной литературы И. Тхоржевский, «образовалась своя партийная белая библиотека – у эмигрантов; и такая же, красная, библиотека – в Советской России» (цит. по: 17, с. 82). Позиция Булгакова-художника, сознательно вставшего «между двумя флагами», вызывала столкновение непримиримых позиций. «Определяющим для эмиграции было то обстоятельство, что писатель физически находился во враждебном лагере, а его стремление встать “поверх барьеров” многим казалось совершенно неприемлемым» (17, с. 82).

И тем не менее, по итогам одного из опросов, проведенного в 1929 г. среди посетителей тургеневской библиотеки в Париже, М. А. Булгаков попал в число двадцати семи самых читаемых писателей вслед за Пушкиным, Толстым, Чеховым и Буниным (17, с. 83). Зарубежный русский читатель узнал и оценил Булгакова прежде всего как автора сатирической прозы. Еженедельники и газеты в Париже, Берлине и Риге печатали «Похождения Чичикова» (1922), «Роковые яйца», «Дьяволиаду» (1924) и пр.

Рижский критик Петр Пильский назвал повесть «Роковые яйца» превосходным сочинением. Его поддержал в парижской газете «Иллюстрированная Россия» Георгий Адамович. Столь же высоко была оценена зарубежными русскими изданиями и повесть «Дьяволиада». О травле и репрессиях против Булгакова эмиграция своевременно узнавала из газет.

Павел Милюков в своей академической работе по истории русской культуры оценил роман «Белая гвардия» как одно из вершинных достижений русской литературы 20-х годов ХХ в. Когда публикация булгаковского романа на родине была прервана, «Белая гвардия» была напечатана в Риге и в Париже. Литературный обозреватель Лев Максим в газете «Сегодня» от 3 октября 1927 г., напоминает Р. Янгиров, безоговорочно зачислил булгаковский роман в ряд литературной классики, назвав Булгакова талантливым русским писателем (17, с. 89). В Париже тираж романа «Белая гвардия», выпущенного издательством «Конкорд», разошелся в считанные дни. Законодатели литературной моды русского зарубежья Г. Адамович и В. Ходасевич откликнулись на «Белую гвардию» весьма благожелательно. Единственным негативным отзывом на роман была статья Александра Яблоновского, который назвал Булгакова «человеком подсоветским, живущим в рабстве», и обвинил его в том, что писатель не заметил русскую элиту, бежавшую от большевиков, а приклеил на всех беглецов ярлык «сволочь» (цит. по: 17. с. 92–93).

Политическая тенденциозность А. Яблоновского получила отповедь у других рецензентов булгаковского романа. Так, 3 октября 1927 г. Михаил Осоргин написал пространную рецензию на «Белую гвардию» в газете «Последние новости», признав Булгакова крупным явлением в литературе 20-х годов (17, с. 97). Юлий Айхенвальд в свойственной ему импрессионистической манере писал о романе «Белая гвардия»: «…легка его постройка, и как прихотливо ни разбросаны его части, прерываясь одна другой, все-таки они собираются сами собою во внутреннее целое» (цит. по: 17, с. 98). Однако Ю. Айхенвальду довелось прочесть только первую часть «Белой гвардии». Когда в апреле 1929 г. вышел второй том романа с финалом, заново написанным Булгаковым для парижского издания, Ю. И. Айхенвальда уже не было в живых. Он скончался 17 декабря 1928 г. в Берлине (Ю. И. Айхенвальд погиб в результате несчастного случая, попав под трамвай).

Известный литературовед-пушкинист Модест Гофман, познакомившись с романом «Белая гвардия» (в парижском издательстве роман вышел под двойным названием «Дни Турбиных. Белая гвардия»), отметил, что Булгакову удались прежде всего «самая стихия жизни и ее тревожный пульс» (цит. по: 17, с. 102).

«История русской литературы сложилась так, что роман Михаила Булгакова о Гражданской войне остался вершинным его созданием на эту тему. Тем многограннее и весомее кажется ныне восприятие “Белой гвардии” эмигрантами, сполна воздавшими ее автору, обреченному на немоту в России», – завершает свою статью Рашит Янгиров (17, с. 109).

Автор франкфуртского журнала «Грани» Евгений Блажеев рассмотрел роман «Мастер и Маргарита» как «опыт русской бездны» (1). Считая главными героями романа не Мастера и не Маргариту, он выдвигает на первый план образ Иешуа Га-Ноцри, прототипом которого, пишет Е. Блажеев, послужил писателю Иисус Христос. Е. Блажеев полагает, что Спаситель превращается у Булгакова в нечто весьма и весьма далекое от оригинала. Сохранив лишь половину имени (Иешуа-Иисус), Булгаков, по мнению Е. Блажеева, «лишает героя Божественной природы и предназначения» (1, с. 109). Подмена же в главном продиктовала с роковой неизбежностью «ход дальнейших метаморфоз». Обвиняя во лжи записи Левия Матвея, Иешуа тем самым лишает достоверности все свидетельства евангелистов, а история начинает зиять множеством черных дыр и пустот, «заполняемых малоубедительной житейской психологией» (1, с. 110). Так, предавший Га-Ноцри Иуда отнюдь не терзается угрызениями совести и не кончает жизнь самоубийством, его по наущению Пилата заманивают в ловушку и там убивают. Таким образом, суд совести в романе Булгакова подменен даже не судом земным, а тайной расправой, считает Е. Блажеев.

Впрочем, самые катастрофические потери претерпевает в романе центральная фигура истории – Иисус Христос. Он представлен слабым, беспомощным, растерянным и суетливым. «Весь напрягаясь в желании убедить, – такова доминанта поведения Иешуа Га-Ноцри перед судом Понтия Пилата», – пишет Е. Блажеев (1, с. 111). Можно, хотя и с трудом, представить себе Михаила Булгакова прогуливающимся под ручку со Сталиным, продолжает автор, но Христа с Пилатом, хоть убейте, – нет!

Одним словом, Е. Блажеев приходит к выводу, что Иешуа Га-Ноцри в романе Булгакова – всего лишь один из многих, т. е. добрый человек, выдающий себя за пророка. Если евангельский Христос был невинной жертвой, то в случае с булгаковским Иешуа Га-Ноцри «слишком человеческое» лишает его невиновности. И сам того не желая и не ведая о том, он совершает все апостольские грехи. «Как Иуда, он доносит и предает; как Петр, он отрекается и, как все они, он трусит и малодушничает» (1, с. 112).

«Слишком человеческое» делает смерть Га-Ноцри на Лысой горе бессмысленной. «Слишком человеческое» продолжается и за последним жизненным пределом, «превращаясь в гегелевскую дурную бесконечность» (1, с. 112). Свою инвективу Е. Блажеев заканчивает следующей сентенцией: «Только в обществе, свихнувшемся на почве оголтелого атеизма, подобный текст могли расценить как апологию Иисуса Христа» (1, с. 113).

Далее Е. Блажеев переходит к описанию тяжелого жизненного пути Михаила Булгакова и задает два вопроса. Какая неодолимая сила двигала писателем, когда он задумал роман на столь опасный в те времена сюжет? Каким образом мог увидеть и запечатлеть историю Страстей Господних современник ГУЛАГа? На первый вопрос автор статьи отвечает следующим образом: «Рожденный и сформировавшийся как личность в лоне прежней… христианской культуры, Булгаков в годы отчаяния и тьмы не мог не обратиться к той фигуре, что являлась несущей осью потопленного в крови мира. Больше в антимире победившей утопии, где все призрачно, изменчиво, враждебно, опереться было не на что» (1, с. 114–115).