Виталий Костомаров - Язык текущего момента. Понятие правильности

Мнение и практика поэтов и писателей восприняты у нас как источники подражания. Да и повсюду фактор престижа персонажей, как заметила ещё новая филология, заметно воздействует на употребление, на восприятие правильности языковых фактов. Но всё же опора на нормализацию, проходящую в мало подконтрольных учёному разуму играх людей и языка, – дело не самое надёжное.

Нормализация чаще всего аргументируется моментальными снимками правильного состояния языка («а у Тургенева иначе…», «Мандельштам же писал так…»). Пытаясь объединить их в серии, кодификация, как послушная игрушка, усредняет эти кадры-примеры в длительный, если не вечный, крайне вкусовой портрет образованного языка. Вечно текущий процесс, начавшийся с осмысления правильности как обязательного свойства единого языка, объединяющего этнос, превращается в субъективную субстанцию. Она и кодификацию обрекает стать условной фотографией, удостоверяющей нечто заявленное в названии нации, языка и государства. Причём и тут нередки случайности: страна называется Латвией , её язык – латышским , этнические жители – латышами , а по гражданству вместе с иными жителями – латвийцами . Если вспомнить споры вокруг слов российский и русский , синонимизировавшихся ещё и с советский , то можно лишь завидовать тем, чей язык этих различий не ведает.

Обществу, однако, нужно, чтобы кодификаторы по долгу службы объясняли, даже когда это трудно, что правильно и что неправильно. Среди современных кодификаторов преимущественно компетентные милые дамы с неоспоримым вкусом, пусть и ретроспективно обращённым. Им, в основном выходцам из педагогики, конечно, ближе интересы социума, нежели языка и его изучающей науки. Они призваны ослаблять диктат языка в интересах общества, но они никогда не смеют насиловать, искажать его единицы и законы. В целом предлагаемые современными кодификаторами решения выверены, обдуманы, хотя заданы прежде всего традицией. Проверенное историей надёжнее безоглядных новшеств. Но многим стремление к однозначности, необходимой в обучении и в практике строгого информативного общения, не нравится. Властно замораживается так или иначе достигнутая, зафиксированная печатно в словарях и учебниках нормативность. Она покушается даже на будто бы излишнюю вариативность, которая согласована с нормализацией в интересах общества и в интересах языка, но справедливо игнорирует вечное дыхание океанической бесконечности, из которой образованный язык извлечён и продолжает извлекаться.

Люди вообще не замечают своей зависимости от языка. Он привлекает внимание, лишь когда не может удовлетворить их потребности, желания, мысли. Чаще всего это возведение на язык напраслины: просто сами не вспоминают, не знают нужного слова, не дают себе труда поискать подходящую конструкцию. Но бывает – обычно с появлением новшеств в жизни, на которые язык ещё не успел среагировать, – что ему, в самом деле, надо «исправляться».

Существует то ли врождённое психолингвистически, то ли происходящее от обучения и социального становления желание быть правильным в языке. Оно чаще всего увязано с осведомлённостью, но не с обоснованием. «Не допрашивайте почему. Просто известно, что правильно так». Эта банальность верна: язык относится к первоначальному натуральному познанию мира – от мамы, семьи, окружения, начальной школы. Унифицирующую роль играют средства массовой информации. Лишь позже развивается рациональность, и разум связывает утверждение если не с доказательством, то опять же… правильно, потому что так у Пушкина, Тургенева, Бунина… Так в словаре Ожегова. Самая тема возникает, когда говорят, пишут не так, как считается правильным в моей среде. Но механизм внедрения остаётся более сложным, чем кодирование нормы само по себе.

С.И. Ожегов уточнил сюжет наблюдением, что многие неправильности обычно просто не замечаются, что в каждый данный период есть некоторый, попавший в светлое поле общественного сознания, как правило, не очень большой их набор, существующий как оселок для суждений о языковой культуре человека. К таким, по его выражению, «лакмусовым бумажкам определения культуры языка» относились в середине прошлого столетия ударения мо́лодежь, ква́ртал, по́ртфель вместо молодёжь, кварта́л, портфе́ль .

Вряд ли эти ударения «действуют» сегодня: популярные строки «Эту песню запевает молодёжь … эту песню не забудешь, не убьёшь» затмили влияние украинского мо́лодь. Ква́ртал перестал посягать на общелитературное кварта́л , замкнувшись в бухгалтерской сфере. Сегодня не очень понятна ходячая шутка: разница между до́центом и доце́нтом в том, что у первого в по́ртфеле доку́менты , а у второго в портфе́ле докуме́нты . Международное портфо́лио окончательно помогло устранить по́ртфель , да и сам он заменился сумкой, папкой, рюкзаком.

Конкретный набор таких «лакмусовых бумажек» не очень велик, он социально осознан, исторически изменчив. Дореволюционный узус ограничивался словами еда, провизия , в воинских кругах употребляли слова провиант, продовольствие . Последнее слово стало самым распространённым в первые советские годы, постепенно заменяясь на продукты (эмигранты, зная лишь учёное выражение продукты распада , смеялись). Сегодня обходятся без этих слов, предпочитая купить еды ( поесть ), молока, хлеба, сходить за рыбой, колбасой, хлебом в магазин – гастроном, супермаркет.

Как и сегодня, не замечали колебания на две́ри / на двери́, в но́чи / в ночи́ , но ясно ощущали недопустимость ударения в свя́зи при норме в связи́ : настроение тогдашнего социума разводило их – в этой свя́зи ощущалось в смысле грешных, интимных отношений, тогда как в этой связи́, в связи́ с этим – лишь как нейтральное союзное слово. В эпоху повсеместных очередей вопрос «Кто последний?» звучал унижающе и опасно; его противники ссылались на лётчиков, которые никогда не говорят в последний полёт , но только в следующий . Предпочитали тоже не так уж возвышающий «Кто крайний?», а ещё лучше – «За кем я буду?» Очереди тогда играли важную роль, и существовал строгий этикет общения в них: «Откуда узнали?» – «В очереди вчера говорили»; «Почему опоздал?» – «В очереди два часа простоял. – Зачем стоял-то?» – «Бананы давали»; «Я отойду, скажите, что я за вами заняла». Сегодня молодёжь может не понять и другой частый вопрос в поликлинике: «Вы к кому сидите? Ах, тоже к окулисту?» Нынешняя молодёжь намного терпимее, она просто не замечает, в отличие от предков, ломавших из-за них копья, зво́нишь – звони́шь, кто последний – кто крайний .