Василий Розанов - О писательстве и писателях. Собрание сочинений [4]

И наклонясь над письменным столом, он надписал над пуком своих статей с заглавиями:

«После праздника»…

«При особом мнении»…

«О Боборыкине, Чаеве, Дьяченко, Лихачеве»…

«Шлиссельбуржцы»…

«Айсидора Дункан»…

«Николадзе»…

«Ерьзя»…

«Газетное»…

«Морская болезнь»…

«Притча о 29 февраля»… — где уже из каждого заглавия торчат два выпученных глаза Амфитеатрова и его огромные кулаки, — надписал, задумчиво объединив их всех заглавием, заимствованным из Парижа:

Заветы сердца.

Так озаглавлена книга… с «Ерьзею» и «Боборыкиным».

Взявшись за бока, мы смеемся до колик. «Пришло же на ум человеку!..»

Огромный, чудовищный, талантливый… под которым ломится кровать, когда он на ней спит, и расползается диван, на который он садится, взял в «эпиграф» себе самую задумчивую, самую тихую строку из вечно милого Пушкина.

Безвкусица!

Чудовищная!

Совсем другое идет к Амфитеатрову:

Вот эти слова Фамусова идут к его жизненной, подвижной, вечно предпринимающей что-нибудь фигуре.

Даже бессмыслица должна быть выдержана «в своем стиле»: и пук вырезок из газет, без центральной во всех мысли, совершенно никому не понятный и не нужный, так и можно было бы, «для увенчания здания» озаглавить этим обращением к читателю из Грибоедова:

Обрыскав свет, н е хочешь ли жениться?

Гораздо уместнее и тактичнее, главное — гораздо умнее, чем Замены сердца.

Что окончательно глупо, потому что окончательно ни с чем не сообразовано.

Ну, Бог с ним… Не писал бы этих строк, не встреть у него куплетов против себя. Гиппиус написала когда-то стихи:

Амфитеатров, в сущности живущий тем, что он вечно что-нибудь «усваивает», запомнил мотив и сочинил, при чтении какой-то моей статьи, следующую «поэзию»:

И т. д.

Это внушило мне тоже «подражание»,

Если это очень плохо, то виноват и тут Амфитеатров, толкнувший меня безвкусною книгою на всякую безвкусицу.

Много было счастливых и великих привязанностей любви в России за XIX век… Но роман Полины Виардо-Гарсиа и Тургенева горит над всеми ими как что-то необыкновенное, исключительное. Здесь, однако, хочется вспомнить стих Ломоносова, которым он разъяснял важность словесности и стихотворства:

Он хотел этим сказать, что до Троянской войны было много героев; но никто их не воспел , и через это умолчание муз они стали из «бывших» как бы «не бывшими». То же можно сказать о Тургеневе и Виардо: для чести человеческой природы, для чести самой любви, наконец, просто для истины мы должны согласиться, что, конечно, великие привязанности любви всегда были и есть теперь и навсегда останутся… Но они не рассказываются . И вот… как бы «не были». Наконец, для справедливости мы должны сказать, что семейные, супружеские привязанности бывают столь же сильны, как эти кометообразные привязанности законом не связанных между собою людей. В великом счастье, уделе и роке любви никого не хочется обидеть, никакую группу не хочется выкинуть со словами: «Неспособны к такой любви». Нет, все способны…

Но подробно мы знаем только историю любви Тургенева и Виардо.

«Историю»… Ее не было . Мы знаем, собственно, не «историю любви Тургенева», а ее очерк, ее яркую и не гаснувшую точку. Знаем «состояние», которое никогда не развертывалось во что-нибудь сложное, ветвистое, в какие-нибудь перипетии, колебания… Решительно эта любовь не имела «хода» в себе, движения, а только — стояние.

Как встала, так и замерла.

Пока умерла…

Умерла же, когда умер «он»… Мы сказали: «история любви Тургенева и Виардо»; потом что-то поперхнулось, и невольно написалось: «история любви Тургенева». Действительно, сердце сжимается ужасною болью, когда говоришь или слышишь: «любовь Тургенева и Виардо », «роман Тургенева с Виардо »… Звезда эта не горела бы так ярко и незабываемо, не будь это кровавая звезда.

Вся истерзанная, в шипах…

Любви «их» не было. Была его любовь… Вся история не получила бы такого ореола себе, такой знаменитости, наконец, о ней не было бы столько сказано, и пока она тянулась, и когда она кончилась, будь это обыкновенная счастливая любовь, будь это счастливая обоюдная любовь.

Ах, счастливцы о себе не рассказывают.

Но когда счастья не выходит? С этого только и начинаются рас-сказы, жалобы, песни, объяснения, философствования.

С этого начинается «литература о любви».

Об этом поют и народные песни. Не о любви счастливой, а все о любви несчастной… Пропавшей, разбитой, не удавшейся.

Судьба Тургенева и Виардо или, лучше сказать, отношения Тургенева и Виардо интересны и почти научны, поэтично-научны в том отношении, что дают образец «любовной истории», «любовного чувства», по которому мы можем глубоко проникнуть в сущность этого загадочного и любопытного явления…

Такого цветущего и как бы вечно умирающего…

Великолепного и страдальческого…

Была ли счастливее любовь Данте к Беатриче?.. «Он» оставил такую песню об этой любви, а она?.. Мы даже не знаем, кивнула ли ему она в ответ.

Замечательная любовь Пушкина к Гончаровой, конечно, не имела себе сколько-нибудь равнозначащего ответа. В личном обращении Наталья Николаевна называла мужа — «Пушкин»: случай, едва ли не единственный в семейных отношениях.

В литературе?.. Но разве не очевидно, что Дездемона вовсе не любит мужа с тою ежеминутностью памяти о нем, с тою наполненностью всего существа мыслью о нем, с тем дрожанием за каждую минуту его покоя, счастья и благородства, как это все мы видим в Отелло относительно ее…