Елена Бузько - «Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

Потом начала мне сказывать, что меня ожидают скорби и болезни, и прочее. Потом обратила очи свои на иеродиакона, и сказала: «А ты, любезный мой, вздумал идти в Афонскую Гору; нет, не ходи: я тебя не пущу; а поживи в Лавре и послужи преподобному Сергию, а он похадатайствует за тебя у Господа Бога, и испросит тебе помощи и милости; и Божия Матерь, Царица Небесная, за тебя заступит: ибо Она, Владычица, как обещалась соблюдать Афонскую Гору, и помогать афонским отцам, и ходатайствовать о них пред Сыном Своим и Богом, так обещалась и преподобному Сергию сохранять его Лавру; помогать ученикам его, и предстательствовать за них у Сына Своего и Господа; а хотя и соблазняют тебя финифтяные иконы, говорю о женах; но Господь по молитвам преподобнаго Сергия сохранит тебя от них. И в Афоне живут не ангелы, и там человеки, а ты поживи в Лавре, а после я награжу тебя». Потом, простившись с нами, пошла в свой затвор, а мы пошли в свое место» (I, 226–227).

Нетрудно заметить, что Евдокия из «Сказания» лишь очень отдаленно может напомнить блаженную Лизавету Достоевского. В отличие от Евдокии, она не дает душеполезных наставлений, не обличает ничьих грехов, не советует «пожить в Лавре». Читатель получает слишком неопределенную информацию о блаженной. Рассказ Марьи Тимофеевны сосредоточен на жестоком изнурении плоти юродивой, но лишен нравственной характеристики Лизаветы. Напротив, Парфений не заостряет внимание на аскетических подвигах Евдокии, и только из слов игумении мы узнаем о том, что затворница Евдокия сидит двадцать пять лет «в малом темном чулане», «в одной рубашке».

Сопоставив рассказ Марьи Тимофеевны с текстом Парфения, нельзя не заметить, что Достоевский заимствовал из источника прежде всего то непонимание между автором «Сказания» и игуменьей, причиной которого оказалась блаженная: «Много я радовался, что нечаянно Господь показал мне благоугодную рабу Свою <���Евдокию>. Вечером игуменья позвала нас к себе, и во время вечерней трапезы начали мы говорить игуменье, какое она в обители своей имеет великое сокровище <���…> когда узнала, что мы говорим о Евдокии, то весьма ее укорила. Сия раба Божия притворяется юродивою и сидит в малом темном чулане уже тогда было двадцать пять лет в одной рубашке, и власы на голове стриженые» (I, 227).

Несогласие между игуменьей, обвиняющей затворницу в притворстве, и автором — защитником затворницы, в «Сказании» не обозначено явно. В романе Достоевского Марья Тимофеевна буквально пересказывает тот же эпизод из «Сказания»: «…монашек афонский и говорит мать-игуменье: «Всего более, благословенная мать-игуменья, благословил Господь вашу обитель тем, что такое драгоценное, говорит, сокровище сохраняете в недрах ее». — «Какое это сокровище?» — спрашивает мать-игуменья. «А мать Лизавету блаженную» <���…> «Вот нашли сокровище, — отвечает мать-игуменья (рассердилась; страх не любила Лизавету), — Лизавета с одной только злобы сидит, из одного своего упрямства, и все одно притворство». Не понравилось мне <���Марье Тимофеевне> это; сама я хотела тогда затвориться: «А по-моему, говорю, Бог и природа есть все одно». Они мне все в один голос: «Вот на!» (10, 116).

В тексте романа «Бесы» нетрудно заметить подчеркнутый диссонанс между взглядами самой Марьи Тимофеевны и позицией «афонского монашка» [347]. Так, Марья Тимофеевна продолжает свой рассказ: «Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучения, да так это ласково и смиренно говорил и с таким, надо быть, умом; сижу я и слушаю. «Поняла ли?» — спрашивает. «Нет, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном покое» (10, 116). Точка зрения афонского монаха отличается ортодоксальной четкостью, он говорит на языке церковно-богословских понятий, которых Хромоножка просто не понимает, а сам он, по ее мнению, — «довольно смешной человек». Для того чтобы проникнуть в духовный мир Марьи Тимофеевны, — справедливо замечает Зандер, — говорить с ней, «необходима совершенно иная духовная установка и иной язык» [348]. Показательно то, что и мать-игуменья (княжеского рода), и афонский монашек на слова Хромоножки («…Бог и природа есть все одно») отвечают «в один голос»: «вот на!».

Эпизод «Сказания», переработанный Достоевским, имеет уже иной смысл. В «Бесах» мы имеем дело с противостоянием мировоззренческого характера, когда позиция игуменьи расходится не столько с суждением афонского монаха, сколько со взглядами самой Марьи Тимофеевны. Монолог героини, приведенный тут же, раскрывает смысл ее высказывания о тождестве Бога и природы: «А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого». «Так, говорит, Богородица — Великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество». Запало мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу» (10, 116).

Рассказ героини романа обнаруживает ее особое понимание природы, особое восприятие мира. Нельзя не заметить, что в приведенном фрагменте сочувствие Достоевского полностью на стороне блаженной. Марья Тимофеевна принадлежит к тому типу блаженных-юродивых, которые, по убеждению писателя, несут в мир Божию правду.

Состояние «безграничной радости», связанное с ощущением мира как Божьего творения, сопровождается слезами Марьи Тимофеевны: «Стала я с тех пор на молитве <���…> землю целовать, сама целую и плачу что ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, все равно слезы твои от одной радости побегут. Сами слезы бегут, это верно <���…> И все больше о своем ребеночке плачу…» (10, 116–117). И в данном случае источником Достоевскому снова послужил текст «Сказания», точнее тот же рассказ странницы [349], который использовал Салтыков при работе над очерком «Отставной солдат Пименов». В своем очерке Салтыков использует описанное женщиной видение Христа во время литургии, Достоевский же сосредотачивает внимание на состоянии плача, которое охватывает героиню «Сказания» во время происходящего с ней явления. Фрагмент источника выглядит так: «С того времени доныне наполнено сердце мое неизреченной радости, и от радости плакала бы я, ежели бы было возможно, день и ночь. Иногда плачу я многие дни о том, что не могу любить Господа моего Иисуса Христа, как должно мне Его любить, за то, что много Он Спаситель наш за нас пострадал и много Он к нам милостив. А иногда плачу о всем мире, а наипаче о грешниках, о том, какое их ожидает горестное состояние. Весьма их сожалею, и прошу у Господа Бога им милости. И в таком положении препровождаю время моей жизни» (I, 157).